Картезианская соната

Именно рассуждения такого типа отличают отношение художника к языку от отношения всех прочих людей; интенсивность его заботы о языке служит мерой его преданности делу, а масштабы трудов отражают величие задачи; и если ему удается успешно справиться со всеми тонкостями, будь то за счет бьющей через край щедрой силы гения или стараний таланта вкупе с честолюбием, только тогда его творение, к какому бы виду искусств оно ни принадлежало, поднимется над уровнем общих мест, где останавливается большинство, до высот прекрасного.

Когда Господь вывел надпись у Валтасара на стене, пророк Даниил, выступив в качестве критика, истолковал загадочные слова как «взвешено, взвешено, подсчитано, разделено» и заявил, основываясь на них, что правление данного государя сочтено неадекватным и землю его разделят враги. Но надпись эта на самом деле — не приговор, а призыв: писатель и читатель, взвесьте все дважды, все подсчитайте и отделите себя от своего писания/читания, как змея сбрасывает кожу, но помните при этом, кто вы — писатель/читатель — такой: вы — сброшенная кожа змеи, а ваш общий текст — скользкая блестящая змея.

Интересно, что за болезнь я подхватил, умру я от нее завтра или несколько позже? Как подумаешь о таких вещах, не хочется торопиться с работой. Иначе люди поступают только в книжках. Лично меня мысль о смерти нервирует. Сейчас без четверти три. Сыплется пыльный снег. У Пег Крэндалл камни в желчном пузыре. Она не спит из-за болей. Пистер Всем-Привет прячется от судьбы. Лайкаминг гниет в могиле. Скорее бы уже рассвело и настало утро!

Ибо утром я пойду протаптывать стежки на холмах, и вычерчивать на столе пятиконечные звезды, и рисовать бычьи яйца, и на каком-нибудь крутом склоне, на оборотной стороне дорожного знака я нацарапаю слово «лимонад» рукою, которая создана по образу и подобию руки Творца.

Ясновидица

С духами дома было нелегко. Взять, скажем, хоть буфет. Или злобную густую траву на газоне. Нужно было уговорить мужа переехать.

Духи были угрюмые, беспокойные, они дергались, как собака во сне, и Элла прислушивалась, заполняя наблюдениями пустые дни, пока муж сидел в своей страховой конторе, в те серые дни, когда притихшая осень ожидает дуновения зимы. Уговорить его на переезд будет нелегко, он так привязан к своему газону. Элла стискивала зубы и ощущала, что он приступает к новому акту исправления. Он вечно делал ошибки и стирал их длинной красно-зеленой жесткой резинкой; резинка противно скрипела, лохматя бумагу.

Вот он сидит: лицо, как полная луна — ни звездочки рядом, ни облачка, — сияет над столом, заваленным бумагами. Руки у него пухлые, с перетяжками, как у младенца. Перстни придают достоинство пальцам. Катышки стертой резинки лежат, как фекалии. Вот она — зернистая, розовая. Сперва лист белой бумаги, потом копирка, потом папиросная. Потом, для аккуратности, резиновая подложка. Сейчас он протрет дыру, подумала Элла, или разорвет лист и выбросит. Это выдаст его с головой. Его манеры, его бизнес, вся его двойная жизнь вскроется одним махом, но бедные клиенты, которых он водит за нос, не могут ни увидеть правды, ни предостеречься, они даже верить ни во что такое не желают. Вздумай он при них помочиться в окно, они и этого не заметят — такие запуганные, такие почтительные.