Картезианская соната

При той нашей первой беседе он признался мне, что разрабатывает теологическую систему, основанную на идее возмездия, но мы еще слишком мало знакомы, и потому он не рискует изложить ее, боясь осмеяния с моей стороны. Я стал уверять его, что настроен вполне серьезно. «Все так уверяют, — сказал он, — да только если крик петуха привел в замешательство апостола Павла, то и любого смутит». Мы уже собирались уходить, когда он удивил меня вопросом: знаю ли я, что говорит Сенека о возмездии?

— Кажется, нет, — ответил я.

— Если кажется, значит, не знаете, — уточнил Пеннер с улыбкой, исключавшей обиду. — Так вот, Сенека говорит: «Scelera non ulciseris, nisi vincis».

Я искренне признался, что понятия об этом не имел.

— И не имеете, правда ведь? — заметил Пеннер несколько сварливо. — Если вы хотите стать юристом, нужно освоить латынь.

Довольно скоро мы привыкли встречаться после занятий и катить на велосипедах по дорожке колледжа, а потом по улице, беседуя о событиях накануне Варфоломеевской ночи или о «плотных пластах фольклора», в которые тогда зарылся Пеннер. В кафе «Поцелуй коровы» (названном так потому, что у хозяина имелась корова) мы садились за облюбованный нами с первого раза столик посреди зала, и Лютер, помешивая кофе так усердно, что он выплескивался из чашки, постепенно раскрывал передо мною свой мир.

— Вначале Бог изрек: «Люцифер!» Разве не значит это имя «несущий свет»? — Пеннер указал мокрой ложечкой на сияющие светильники под потолком, на их отблеск на шкафчиках, стойке, на полу, на толстых кружках и белых лицах. — Потому Люцифер, как он сам считал, был… стал… первым по времени, первым по рангу, стал… ну, скажем, старшим над всем сотворенным позднее. Он был ангелом ясности любой ценой, чистоты и откровенности, всего обнаженного и сияющего — и голой груди, и рыбьей чешуи, — и быстрого реагирования тоже, он переносился с места на место в мгновение ока. Он был первым светилом, которое создал Бог, — Лютер усмехнулся и дал мне время оценить его остроту, — и по утрам звездой являлся на небе.

Можно сказать, что случай, приведший Люцифера к падению, — типичнейшее проявление спеси, но у него было отчего прийти в смятение. Все казалось ему ясным, ведь он сам был ясностью, он был светом. Он не был равновелик божеству, но все же являлся первым по облику и сути после него. Он оказывался в любой точке пространства с потрясающей скоростью. И во всех этих любых точках он порождал видение, понимание, жизнь. Я бы простил ему непомерную гордыню. Но Бог низверг его с небес за самонадеянность. При падении Люцифера его свет превратился в огонь, как бывает с метеорами, влетающими в атмосферу…

Светлая ложечка бесконтрольно билась о стенки чашки.

— Так он горел в самом сердце земли, и она плавилась, как свинец в форме, и порой он сотрясает твердь, а иногда и прорывает насквозь, ведь он все еще, спустя миллиарды лет, безумно кипит там. Бог обесчестил собственное первое творение, затмил сияние сына своего и заставил прятаться в земле, словно саранча. Когда Люцифер проник в подземные пустоты, превратив их в Ад, мироздание вернулось к изначальной тьме, к Хаосу, и усилия разума стали бесполезны. Богу пришлось многое переделывать заново. На этот раз он сотворил много мелких светил, вроде Гавриила, которому приходится полировать свои латы, чтобы добиться должного сияния, а без доспеха он становится тусклым, как стертая монета. Но если команда «Да будет Свет!» была ошибочной, то решение «Да будут светила бессчетны числом, аки мошкара!» привело к катастрофе.

За исключением редких улыбок, отмечающих наиболее удачные фразы, Пеннер говорил просто, серьезно, даже торжественно, особенно когда извлекал выводы из текстов Писания, как извлекают фокусники из рукава связанные носовые платки.

— Душа — это внутренний источник света, позволяющий нам видеть, понимать, рассуждать, как я сейчас, придающий блеск той или иной мысли. Когда-то душу называли «светочем Господним». Можете не верить мне, но я видел этот свет. Частицу Люцифера внутри нас. И вас, полагаю, тоже, в тот первый вечер. Понимаете, разум — единственный реальный враг Бога. Разум — это и есть великий Сатана.

Зубы у Пеннера теснились во рту вкривь и вкось, как обломки дерева, выброшенные штормом, однако он не прикрывал рот ладонью, и улыбка его была широка, а усмешка — откровенна. Это придавало его речам некую значительность, какой слова сами по себе не несли. Фразы словно просеивались сквозь сито. На макушке у него уже просвечивала лысинка, и вскоре ему предстояло обзавестись тонзурой, что, на мой взгляд, ему шло — этакий ореол волос.