Картезианский развратник

Так мы предавались этому сладостному занятию, пока не отказали наши изнуренные столь пылкими чувствами тела, и пришлось дать им некоторую передышку. Я воспользовался этим моментом и сбегал на кухню, где мне предоставили все, что могло восстановить силы тяжелобольного. Я претендовал на это звание.

Вернувшись к себе в комнату, я обнаружил, что моя милая прихожаночка погружена в глубокую печаль. Я осыпал ее ласками, надеясь, что мы удовлетворим потребность более настоятельную, нежели рассказ о причине ее горя. Удобно устроившись, мы поужинали, стараясь не шуметь, из опасения, как бы не узнали о скрываемом мной сокровище и не конфисковали его, согласно правилам нашего ордена, для нужд купели.

Поскольку мы оба ужасно устали, то решили немного отдохнуть. Закончив ужин, мы улеглись в кровать, но поскольку были голыми, мысль об отдыхе быстро улетучилась. Я положил моей прихожаночке руку на пизду — сей источник жизни и смерти моих наслаждений. Она положила руку мне на хуй, восхищаясь его величиной и длиной и упругостью моих яичек.

— Ах, — воскликнула она, — теперь я не удивляюсь, что ты вновь вернул меня в лоно наслаждений, от которых я решила отказаться навеки.

Я решил, что, прежде чем спрашивать о причинах подобного решения, стоит заставить ее вновь испробовать того, чего она себя лишила, показав, насколько она была не права. Прихожаночка ответила с пылкостью, способной вырвать меня из лап самой смерти. Наши задницы приподнялись и соприкоснулись, словно корабли во время бури, наши тела были словно две стальных балки, выходящие из плавильной печи; мы так сильно прижались друг к другу, что едва могли дышать. Нам казалось, что малейший зазор между нами уменьшит наслаждение; кровать, не в силах выдерживать яростные толчки, повторяла движения наших тел и страшно трещала. Сладостное опьянение вскоре увенчало наши усилия, и мы заснули, тесно обнявшись, язык к языку, а хуй в пизде.

Заря застала нас в той же позе, в которой мы погрузились в сон, и то ли воображение, управлявшее нашими телами во время сна, заставило пролиться ту сладостную жидкость, что свидетельствовала о бушевавшем в нас пожаре, то ли мы кончили непроизвольно, но только проснулись мы мокрые. Простыни сбились, мы лежали на голом матрасе. Долгое время мы не решались возобновить нашу баталию, однако отдых в достаточной мере восстановил мои силы, поэтому нет смысла объяснять, как я ими распорядился. Не скажу, сколько раз, — это не столь интересно. Лучше я поведаю вам, что привело прихожаночку ко мне в объятия.

Я увидел, что она обеспокоена и опечалена, и это ранило меня в самое сердце. Я нежно умолял ее объясниться и убедиться в том, что я способен помочь ее горю любой ценой, какой бы она ни была.

— Будешь ли ты любить меня, мой дорогой Сатюрнен, — сказала она, печально глядя на меня, — когда я скажу, что ты не первый, кто заставил меня испытать любовное наслаждение. Освободи мое сердце от страха, которому невозможно сопротивляться и который против моего желания отражается на моем лице, ибо я не могу с ним совладать. Да, именно этот страх является причиной моего беспокойства, а не страх о моей судьбе, потому что отныне у меня есть ты.

— Неужели ты настолько не уверена в своих прелестях? Как же мало ты их ценишь, если в них сомневаешься: страсть, которую они мне внушают, слишком сильна, чтобы негодовать по поводу твоих глупых опасений. Как же мало ты меня знаешь! Пусть смешное предубеждение видит различие между девицей уже познанной и девицей, которую только предстоит познать, — ко мне это не имеет никакого отношения. Разве не должна восхищать красота, соблазняющая всех остальных? Даже если ты соблазнишь целый свет, разве ты изменишься? Ты уже не будешь красивой девушкой? Станешь от этого менее прекрасной в моих глазах? Разве наслаждения, которыми ты одарила других, умаляют те, которыми ты только что одарила меня?

— Ты победил, — отвечала она, — у тебя весовое преимущество. Теперь я не боюсь рассказать тебе о несчастьях, которым ты только что положил конец.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ

СЕСТРЫ МОНИК

Все мои беды были прямым следствием моей непреодолимой склонности к наслаждениям. Любовь — вот средоточие моих желаний, она мое единственное божество; я привыкла к ней, я дышу только ею. Однако моя жестокая и несправедливая мать решила, что мое предназначение — монастырь. Слишком робкая, чтобы протестовать против ее властных приказов, я могла дать понять, как мне это не нравится только беспрестанными слезами, но ее сердце оставалось глухо к ним.

Итак, я поступила в монастырь и надела вуаль послушницы; близился ужасный момент, когда я должна была собственными руками уничтожить все свои мечты. Я ужасно боялась клятвы, которую мне придется дать. Мысль о том, что я навеки окажусь заключенной в тюрьме, каковой я считала монастырь, и лишусь единственного, что считала достойным в этой жизни, приводила меня в отчаяние. Я тяжело заболела, и казалось тут-то и настанет конец моим страданиям, но тут вмешалась моя мать. Обеспокоенная моим плачевным состоянием, она вдруг сменила гнев на милость.