Картина мира

Волосы у Маммеи жидкие и пожелтевшие, кожа усыпана веснушками и прозрачна, как яйцо жаворонка, взгляд блуждает, рассеян. Кости хрупкие, как у птицы. Мама каждый день заходит к ней в спальню и с полчаса хлопочет – возится с одеялами, меняет грязное белье.

– Больно смотреть на нее, – говорит она мне. Присев на краешек кровати, глядя в потолок, мама поет Маммее одну из своих любимых песен – старый гимн, какой она выучила в церкви еще ребенком:

Загорится ль звезда хоть одна мне в венце,
Когда солнце погаснет в конце,
Как открою глаза
Средь святых в небесах,
Загорится ль звезда мне в венце?[10]

Интересно, что эта звезда означает. Должно быть, подтверждает, что ты оказался по-особенному достойным, что светил чуть ярче всех остальных. Но если просыпаешься среди святых в раю, разве одного этого недостаточно? Разве этим не достигаешь всего, на что мог надеяться? Слова песни противоречат маминой сути, ее незаметным устремлениям, ее безразличию к чему бы то ни было, кроме домашних дел. Может, она верит, что такой способ жить – вершина праведности. Или, может, как она говорила раньше, ей просто нравится мелодия.

Мой отец поднимается к Маммее время от времени, болтается на пороге. Братья заглядывают и ретируются, не находя слов в виду столь ошеломительного распада. Не могу их винить. Маммея вечно звала моих братьев “эти мальчишки” и держалась от них подальше, а меня приближала к себе.

– Маммея, я тут, – бормочу я, гладя ее по руке, прикладывая ее ладонь к своей щеке. Она дышит мне в лицо, и дыхание Маммеи пахнет, как ряска на мелком пруду.

Перед смертью она несколько дней не ест, пьет самую малость, кожа на впалых щеках натягивается, дышит она хрипло, с трудом. Я вспоминаю стихотворение: “Все – досуха – Глаза кругом…”

День похорон уныл: бесцветное небо, серые костлявые деревья, старый прокопченный снег. Зима, кажется, устала сама от себя. В поминальной речи над могилой Маммеи на нашем семейном кладбище преподобный Коэн из баптистской церкви Кушинга рассуждает о том, как Маммея воссоединится с теми, кого любила и кто давно ушел. Но пока смотрю, как ее сосновый гроб медленно опускается в землю, я пытаюсь вообразить воссоединение хрупкой восьмидесятилетней женщины с ее мужем на несколько десятилетий моложе нее и с тремя их сыновьями, и меня не покидает чувство, что места, куда мы отправляемся в мыслях, ища утешения, имеют мало общего с тем, куда отправляются тела.

Жду, когда меня увидят

1942–1943

Война разгорается, и мы наблюдаем вдали на море транспортные суда. Солдаты, присланные сюда из Белфаста, шныряют по нашим угодьям на зеленых джипах, стерегут береговую линию, вперяют бинокли в горизонт.

Ал веселится.

– Что, как они себе думают, тут может случиться?

Когда какой-то солдат стучит в дверь и спрашивает, не слыхали ли мы о какой-нибудь “подозрительной деятельности”, я переспрашиваю, что это вообще означает.

– Слухи о вражеских судах в этих местах, – отвечает он сумрачно. – Побережье Кушинга объявлено небезопасным.

Я вспоминаю злодеев-пиратов из “Острова сокровищ” и их красноречивый черный флаг с черепом и костями крест-накрест. Наш враг – если он и рыщет в округе – возможно, не станет заявлять о себе так прямо.

– Ну, я много всякого видала в последние дни. Не очень обычного. Но откуда мне знать, друзья это или недруги.

– Просто глядите в оба, мэм.

Вскоре в Кушинге и впрямь начинают отключать электричество и урезать продовольствие.

– Хуже, чем в Депрессию! – восклицает Лора – жена Фреда. – Мне бензина едва хватает на поездки по делам.

– Творог говяжьему фаршу паршивая замена. Хоть убей, не могу Сэма заставить это есть, – говорит другая моя невестка, Мэри.

Ни меня, ни Ала все это почти не затрагивает. Плакат на стене почты наставляет граждан: “Используйте полностью, изнашивайте донельзя, справляйтесь как есть!”[11] Но мы так всегда и жили. Электричества у нас никогда не было, а потому отключения его – ничего особенного. (Свет у нас отключается еженощно – когда мы задуваем масляные лампы.) И хотя мы привыкли полагаться на “Фэйлз” в части молока, муки и масла, большую часть того, что мы едим, добываем с полей, из сада и из курятника. По-прежнему храним овощи и яблоки в погребе, а то, что портится, – в леднике под половицами в коридоре. Ал продолжает забивать скотину. Я кипячу и отжимаю белье, как и прежде, и вывешиваю его на ветер сушиться.

Стоит прохладный сентябрьский день, когда мой племянник Джон, старший сын Сэма и Мэри, подтаскивает поближе ко мне стул в кухне. Худощавый паренек с приятными манерами и лукавой улыбкой, Джон – мой любимый племянник, с самого его рождения двадцать лет назад.

– Мне нужно тебе кое-что рассказать, тетя Кристина. – Он берет меня за руку. – Я вчера поймал попутку, сгонял в Портленд и записался во флот.

– Ой. – Я потрясена. – Это необходимо? Ты разве не нужен на ферме?