Картина мира

– Я знал, что меня рано или поздно призовут. Если б еще подождал, меня бы забрали в пехоту. Лучше пойду на своих условиях.

– А твои родители что об этом думают?

– Они знали, что это лишь вопрос времени.

Я на мгновение умолкаю, впитываю.

– Когда уезжаешь?

– Через неделю.

– Через неделю!

Он сжимает мне ладонь.

– Расписался на пунктирной линии – поминай как звали, тетя Кристина.

Впервые война являет себя такой настоящей. Я кладу вторую ладонь поверх его.

– Дай слово, что будешь писать.

– Сама знаешь – буду.

Верный своему слову, раз в десять дней он шлет открытку или бледно-голубое письмо на кальке, они прибывают на почту в Кушинге. Через полтора долгих месяца подготовки в Ньюпорте, Род-Айленд, его приписывают к “Нелсону” – эсминцу, сопровождающему авианосцы и охраняющему от вражеских кораблей и подлодок. Почтовые штемпели делаются крупнее и цветистее: Гавайи, Касабланка, Тринидад, Дакар, Франция…

Наши предки-мореходы! Маммее бы понравилось.

Сэм с Мэри воздвигают у себя в саду флагшток и вешают на него новенький американский флаг – всем на обозрение. Гордятся, что Джон служит своей стране. Мэри заправляет сбором металлолома – меди и латуни для артиллерийских снарядов, организует жен и матерей военнослужащих в кружок – вязать носки и шарфы для армии.

– Наш мальчик вернется мужчиной, – говорит Сэм.

Подключаюсь к Лориному кружку вязания, обхожу дом, собираю металлолом – все для фронта. Но Джон – в далеких морях, и сплю я поэтому урывками. Хочу лишь одного: чтоб вернулся.

* * *

Вычитываю где-то, что наблюдение меняет предмет этого наблюдения. Если взять нас с Алом, это, несомненно, правда. Мы лучше улавливаем красоту этого старого дома, со всеми его знакомыми углами, когда с нами Энди. Больше ценим вид на желтые поля и дальше, до воды, постоянный и вечно меняющийся, с черными воронами на крыше хлева, с ястребом, парящим в вышине. Мешок с зерном, помятое ведро, веревка, свисающая со стропил, – все эти обыденные предметы и приспособления кисть Энди преображает в нечто безвременное и надмирное.

Сидя у кухонного окна однажды рано утром, я замечаю, что душистый горошек, высаженный много лет назад, разросся на солнышке у задней двери сверх всякой меры. Взяв резак из ящика с инструментами и соломенную корзину с рабочего стола, отправляюсь к грядке и остригаю благоуханные цветки, кремовые, розовые, рыжеватые, бросаю в корзину. В кладовке беру мамины крошечные, покрытые пылью хрустальные вазы с верхней полки, споласкиваю в мойке, ставлю в них цветы. Нахожу вазам место, всюду: на кухонной стойке, на камине в Ракушечной, на подоконнике в гостиной, даже в уборной на четыре дырки в сарае. Ставлю последнюю вазу у подножия лестницы – чтобы Энди забрал ее с собой наверх.

Когда он появляется через несколько часов и входит в гостиную, я задерживаю дыхание.

– Что это? – восклицает он. – Какая красота! – Топая вверх по лестнице, выкликает: – Прекрасный день будет, Кристина, несомненно прекрасный день.

* * *

Однажды жарким днем я слышу, как Энди спускается по лестнице и выходит из парадной двери. Из окна в кухне вижу, как он бродит босиком по траве. Руки в боки, смотрит на море. А затем медленно возвращается в дом и возникает в кухне.

– Не могу увидеть, – говорит он, потирая загривок.

– Что?

Он тяжко оседает на табурет.

– Лимонаду? – предлагаю я.

– Непременно.

Встаю с кресла, иду, опираясь о стену, к тесной кладовке – стол, качалка Энди и стенка служат мне подпорками. Обычно я стесняюсь, но Энди весь погружен в раздумья и не замечает.

Бетси – на седьмом месяце беременности, ворчливая от жары – оставила графин со свежим лимонадом на стойке, а сама отправилась домой вздремнуть. Я поднимаю стеклянный графин обеими руками, он качается и выплескивает напиток мне на руку. Раздражившись на себя, промокаю графин тряпкой, а затем осторожно несу стакан Энди.

– Спасибо. – Он задумчиво облизывает ребро ладони, липкое от лимонада. Я усаживаюсь обратно в кресло, он говорит: – Понимаете, целый день торчу там, просто… мечтая. Кажется чистой тратой времени. Но, похоже, я совсем не могу иначе. – Он делает большой глоток лимонада и ставит пустой стакан на стол. – Иисусе, не знаю.

Я не художник, но, похоже, понимаю, о чем он.

– Кое на что требуется столько времени, сколько требуется. Кур не заставишь нестись, пока они сами не соберутся. – Он кивает, я приободряюсь. – Иногда мне хочется, чтоб тесто всходило быстрее, но если его поторопить – все только испортишь.

Широко улыбаясь, он отзывается:

– Так и есть.

Внутри у меня теплеет.

– У вас душа художника, Кристина.

– Ну не знаю.

– У нас с вами больше общего, чем вам кажется.

Потом я раздумываю, что у нас общего и разного. Наше упрямство – и наши увечья. Наше ограниченное детство. Его отец не пускал в школу; в этом мы тоже похожи. Но Эн-Си выучил его на художника, а меня папа натаскивал следить за домом – и в этом между нами огромная разница.

* * *