«Картинки с выставки» Мусоргского

Лишь в процессе развертывания музыка смягчается, как бы очеловечивается; ритм становится все более определенным, организуется музыкальное время, в верхнем голосе прорисовывается мелодия, содержащая печальные, элегические интонации. Но кульминационному всплеску живого чувства — восклицанию на яркой мажорной гармонии — отвечает такая могильная тишина (у Мусоргского это выражено тонким эффектом отдаленного, измененного «эха»), что заключительная нисходящая фраза верхнего голоса сникает в горестном, безрадостном раздумье. Пьеса останавливается на остро неустойчивой гармонии — как на нерешенном, тяжелом вопросе.

Первоначально композитор озаглавил ее по-латыни: «Catacombae (Sepulcrum romamum)». Это еще больше подчеркивало отчужденность, отдаленность от живой жизни. На автографе сохранилась карандашная надпись Мусоргского: «Ладно бы латинский текст; творческий дух умершего Гартмана ведет меня к черепам, взывает к ним...»

«С МЕРТВЫМИ НА МЕРТВОМ ЯЗЫКЕ»

«Нас, дураков, обыкновенно утешают в таких случаях мудрые: „его“ не существует, но то, что он успел сделать, существует и будет существовать; а мол, многие ли люди имеют такую счастливую долю — не быть забытыми. Опять биток (с хреном для слезы) из человеческого самолюбьица. Да черт с твоею мудростью! Если „он“ не попусту жил, а создавал, так каким же негодяем надо быть, чтобы с наслаждением „утешения“ примиряться с тем, что „он“ перестал создавать. Нет и не может быть покоя, нет и не должно быть утешений — это дрябло».

Из письма М. П. Мусоргского В. В. Стасову от 2 августа 1873 года

Это «Прогулка», но в каком измененном звучании! Зыбко, трепетно, мертвенно ровно звучит чередование фраз в верхнем и нижнем регистрах. Оно уже не напоминает запев и хоровой подхват, скорее, это действительно диалог, в котором Стасову слышался разговор Гартмана с Мусоргским. Легкое тремоло, образующее фантастически-призрачную хроматическую линию, напоминает явление призрака царевича Димитрия в сцене кошмаров Бориса (опера «Борис Годунов»). Но оно сходно и со звукописью мерцания свеч (как в одном из куплетов песни Марфы «Исходила младешенька» в «Хованщине»).

Диалог заканчивается примиренно-светлым утверждением мажорной тональности, снимающим безысходность трагического мироощущения.

Эта пьеса, с одной стороны,— «рефрен» сюиты, очередное возвращение главной темы. С другой стороны, она преображается настолько, что воплощает новый художественный образ. Вместе с предыдущими «Катакомбами» образуется цельная двухчастная картина, своеобразный диптих.

«ИЗБУШКА НА КУРЬИХ НОЖКАХ»

«...Для меня важная статья — верное воспроизведение народной фантазии, в чем бы она ни проявилась, разумеется, доступном только музыкальному творчеству. Вне этой художественной верности я не признаю сочинение достойным...»

Из письма М. П. Мусоргского В. В. Никольскому от 12 июля 1867 года

(«Баба-Яга»)

Гартман сделал рисунок-эскиз бронзовых настольных часов, украшенных разноцветной эмалью. Часы изображают изящную, аккуратную избушку на курьих ножках, и эти курьи ножки — единственная деталь, определяющая ассоциацию с образом Бабы-Яги. Истинно народная Баба-Яга — «ноги из угла в угол, губы на грядке, а нос к потолку прирос»— явно не вписывается в это изысканное жилище.

Мусоргский увидел образ Бабы-Яги именно в гротескном, сказочнонародном понимании; для него это образ мощной «нечистой силы», сметающей все на своем пути. Как и в русском фольклоре, такая Баба-Яга устрашает, но человек оказывается сильнее ее.

В. А. Гартман. «Избушка Бабы-Яги на курьих ножках. Часы в русском стиле»