Картины Парижа. Том II

«…Выступая в одной из глав как истинный богослов с горячей проповедью против богатства, он говорит в другой: Собираемая в Париже милостыня весьма обильна. Если число частных бедствий уменьшилось, то мы этим обязаны тем светлым душам, которые таятся, делая добро. Порок, безрассудство и гордость любят красоваться на виду у всех; нежное участие, щедрость, добродетель прячутся от глаз пошляков, чтобы служить человечеству в тишине, без гласности и чванства, довольствуясь взором Предвечного.

«…Все это верно, справедливо и хорошо выражено, но как же это согласуется с предыдущими разглагольствованиями?[55] В двадцати главах он говорит о женщинах так, точно весь Париж представляет собой публичный дом, где целомудрие и благопристойность не смеют показаться[56], а между тем есть глава, в которой говорится: Тем не менее, существует класс женщин, вполне достойных уважения, — это класс мелкой буржуазии. Они привязаны к своим мужьям и детям, заботливы, бережливы, хорошие хозяйки; они представляют собой образец мудрости и трудолюбия. Но эти женщины не обладают материальными средствами, а потому стараются их копить; у них нет внешнего блеска, они мало образованы, и в обществе их не замечают, а между тем в Париже именно они-то и делают честь своему полу.

«Это опять-таки верно, но класс мелкой буржуазии составляет почти две трети всего населения Парижа. Таким образом, строгий судья потратил так много сил только на знать, которая все равно слушать его не будет[57], и на простонародье, которое его не поймет, а следовательно надеяться ему решительно не на что. Почти все таланты выходят из среды мелкой буржуазии, в которой нравственность еще существует и будет существовать всегда. Mediocritas aurea[58], говорил Гораций еще тогда, когда, как и в наши дни, этот класс был единственным носителем добродетели и счастья.

Немец-знахарь. С гравюры Гельмана по рисунку Берто.

«Меня особенно удивило то, что в своем рвении автор самым решительным образом оспаривает господина Бюффона, аббата д’Экспийи^{258}, господина Моо и всех, кто делал подсчет народонаселения королевства и Парижа[59]. Все они согласны в том, что население Парижа составляет от шестисот семидесяти до восьмисот тысяч жителей, а двое последних утверждают, что за время царствования Людовика XV народонаселение королевства увеличилось по крайней мере на два миллиона душ. Эти три истинных философа не произносят громких речей; они вымеряют, высчитывают. Они произвели опись, составили кадастр, поскольку это можно было сделать, и, не сообщив друг другу о своих работах, все трое единогласно заявили, что во Франции никогда еще не было столько вспаханной земли, как сейчас; что болота Ониса и Фландрии, так же как и часть пустошей в окрестностях Бордо, превращены в наши дни в пастбища и посевы и что скалы Прованса, совершенно бесплодные пятьдесят лет тому назад, теперь покрыты виноградниками[60]. Но так как автор книги желает непременно представить нас нищими и несчастными и утверждает, что Париж пожирает королевство[61], quaerens quem devoret, то ему пришлось опровергнуть подсчеты ученых, правдивых людей и заменить плодами своего возбужденного воображения точные арифметические данные. Не разрешит ли нам этот писатель, предлагающий сжечь Париж или сделать из него морской порт, — а он серьезно предлагает и то и другое[62], — посоветовать ему сжечь свою книгу[63] или, лучше, изъять из нее некоторые преувеличения и напыщенность? Тогда эта вещь, написанная с благородной непринужденностью, свойственной защитникам человечества, не только окажется шедевром философии и красноречия, но заслужит быть принятой во всех судах, дабы судьи, познакомившись с ее содержанием, поспешили исправить все чудовищные злоупотребления, против которых автор восстает с такой благородной отвагой и которые — надо надеяться — будут исправлены, тем более, что он и сам говорит, что многие из них уже уничтожены за время его работы над этой книгой — другими словами, со времени вступления на престол Людовика XVI».