Картины Парижа. Том II

Камердинера все приветствуют, никто ему не противоречит; его голос гонит из галлереи целые сонмища графов, маркизов и герцогов. Он изгоняет принцев и принцесс и обращается к ним только с односложными словами; с менее важными лицами он и вовсе не разговаривает; он открывает и затворяет стеклянную дверь для одного только государя. Все остальное в мире ему совершенно безразлично. При звуке его голоса отдельные маленькие группы царедворцев то сплачиваются в одну большую группу, то рассеиваются. Глаза всех устремлены на его громадную руку, отворяющую и закрывающую дверь. Покоится ли она, находится ли в движении, она оказывает изумительное действие на всех, кто на нее смотрит. Получаемые ею новогодние подарки доходят до пятисот луидоров, так как никто не осмеливается вложить в нее такой презренный металл, как серебро.

Вечером группа царедворцев опять проходит через ойль-де-бёф и останавливается у закрытой двери, ожидая, чтобы она отворилась. Это люди, притязающие на редкую честь ужинать за столом государя. Один царедворец дожидался такой милости целых тридцать пять лет, был верен во все дни жизни этой неблагодарной двери, но умер, так и не дождавшись, чтобы она отворилась перед ним. Каждый льстит себя надеждой, которая не угасает, несмотря на постоянные разочарования. По прошествии двух часов эта обожаемая и теснимая в благоговейном трепете дверь приоткрывается, показывается камер-лакей со списком в руке и выкрикивает семь-восемь имен, имен счастливцев, которые входят или, вернее, проскальзывают в узкий вожделенный проход. Затем лакей быстро захлопывает дверь перед самым носом остальных, которые, делая вид, что не горюют от такой немилости, уходят с печалью и отчаянием в душе.

Не знаю, что именно — случайность или политика удалили монарха на некоторое расстояние от столицы; не знаю, было ли это обдуманным шагом, но, судя по его результатам, кажется, что это было делом самой тонкой политики. Это удаление на четыре льё, делающее монарха как бы невидимым, скрывающее его от глаз и криков толпы, оказало большое влияние на образ правления.

Король приезжает в Париж либо в виде милости, благодеяния, либо показывается там в образе властелина, приезжающего, чтобы изъявить свою волю.

Один парижский буржуа вполне серьезно спросил своего собеседника-англичанина:

— Скажите, что представляет собой ваш король? У него такой плохой дом, что жалко смотреть! Взгляните на нашего, он живет в Версале. Вот действительно великолепный замок! Есть ли у вас что-нибудь подобное? Какое величие, какой блеск, какая пышность! Одетая золотом толпа! Все это дело Людовика XIV. Он истратил около восьмисот миллионов на дворец и его парки. Это был великий государь! Одного свинца для водопроводов пошло на тридцать два миллиона. Он сжег окончательный счет; это самый великолепный дворец изо всех существующих в мире. Даже Дворы наших принцев богаче, чем Двор вашего короля.

И он продолжал в таком духе, а англичанин, ошеломленный подобными рассуждениями, молча взирал на парижанина, не зная, что ответить.

Ныне царствующая королева^{232} повелела расставить реверберы вдоль всего пути от Версаля, до заставы Конферанс, так что теперь можно пройти от самого ойль-де-бёфа вплоть до главной Венсенской аллеи, то есть целых пять с половиной льё, по освещенной дороге. Ни один ни древний, ни современный город не являл подобного полезного великолепия. Любое удобство, становясь общественным, приобретает характер величия, и к нему уже неприменимо слово роскошь.

Господин Шерлок^{233}, несомненно, уезжал из Парижа по этой восхитительной дороге, ибо он сказал: Никогда никто еще не бывал весел, покидая Париж. Какова бы ни была причина отъезда, все с грустью расстаются с Парижем. Особенно грустно, если не ошибаюсь, бывает тогда, когда покидаешь Париж, отправляясь в разные версальские конторы испросить там какую-нибудь милость или молить о справедливости, или приводить в исполнение какой-нибудь план. Приходится говорить с чиновниками, которые слушают, ничего не отвечая, и, еще не выслушав, уже принимают то или иное решение.

Версаль, насчитывающий сто тысяч душ, заметно растет и становится все величественнее. Сто двадцать лет назад это была убогая деревня; сейчас его улицы широки, хорошо проветриваются и почти круглый год там можно гулять, не пачкая башмаков.

Дьячок за обедом. С гравюры Дюпюи по рисунку Дюмениля (Гос. музей изобраз. искусств в Москве).

Хотя Версаль и является очагом всех наиболее важных административных и политических дел, он, находясь в орбите столицы, всегда будет послушным ее спутником и будет во всем неизменно разделять судьбу своей планеты.