Картонная Мадонна

Уроки закончились, Лиля быстро переобулась, отметив растущую трещинку на ботинке, накинула пальто и, выйдя в холл, увидела, как Сашенька, розовая от слез, но не сломленная, с видом оскорбленного достоинства, твердо и надменно проходит мимо швейцара: тот распахнул перед ней входную дверь так спешно, что звякнуло дверное стекло. Потом вспомнил про сумку, суетливо протянул ее вслед Сашеньке. Сумку схватил муж Орловой, он шел также надменно, и его усы яростно топорщились, теперь прямые, как у таракана.

Лиля вышла из училища, кивнув растерянному швейцару. И застала последний акт трагедии: муж требовал, чтобы Сашенька села в автомобиль, та поднесла свою золотистую руку ко лбу, затем вынула из сумочки платочек, промокнула глаза и как-то болезненно качнулась. Усы мужа тут же сникли. Наконец, Орлова позволила себя уговорить, изящно поднялась на ступеньку перед открытой дверцей, дверца закрылась. Муж обежал авто, сел за руль, авто недовольно «пыхнуло» в трубу и умчалось.

Лиля весело посмотрела вслед. И тут-то к ней подошел Воля.

– Здравствуйте, Лизавета Ивановна.

Она опешила. Воля знает, где она служит? Кажется, она и имени своего ему не называла…

– Вы вчера так быстро ушли. Мы даже не успели… – он запнулся.

Смотреть на него было грустно. Удивительно, как быстро все может измениться! Еще вчера утром она погружалась в радужный дурман, думая о нем, перебирая в памяти мельчайшие детали их встреч. И вот – ровным счетом ничего.

Лиля улыбнулась. Она прочла множество амурных романов, но постигать амурную науку на собственном опыте, оказывается, куда занимательнее.

– Я не говорила, как меня зовут.

– А! – встрепенулся Воля, – Я уже давно это знаю – разглядел в вашей сумке тетрадки учениц и название гимназии. Сумка была открыта! – вдруг испугался Воля.

Лиля отвернулась, чтобы скрыть от него дурацкий смешок – этот мелкий смех просто невозможно было удержать в себе. Воля не понимал. Наконец, она успокоилась.

– Простите меня. Но я ужасно спешу.

– Я провожу?

– Нет-нет. Я должна отнести письмо…

– Письмо?

Воля вопросительно, будто имел право, смотрел на нее. Лиля вспыхнула.

– Это письмо Максимилиану Волошину. Я прошу его оценить стихи одной…

Нет. Пора сказать правду.

– …мои стихи.

И она быстро пошла по тротуару вдоль Большого проспекта. Воля двинулся за ней, нагнал и пошел рядом.

– Вот почему вы вчера были такая! – облегченно сказал он, – Любите стихи. Хм. Я тоже люблю. Надсона.

– Нет, увольте, – отмахнулась Лиля и процитировала, – «Муза, погибаю! Глупо и безбожно…». Слишком мелодраматично. Зачем сообщать всем о своих личных метаниях? И потом, у Надсона нет школы, – Воля внимательно слушал, – Мне нравится другая поэзия…

– Волошин?

– Да.

Воля взял Лилю за руки. Лиля остановилась.

– Лизавета Ивановна. Послушайте.

Назревало нечто. Девушку бросило в жар, ладони взмокли, ей стало очень неловко, она сосредоточилась на этих липких руках. Что происходит? Зачем он держит? А если он спросит об их переписке? Что сказать?

– Я, конечно, стихов не пишу, но…

Лиля, наконец, высвободила руки.

– Лизавета. Давайте сходим куда-нибудь? Вы любите синема? Смотрели «Вия»? Или «Женитьбу»?

Послышался дребезжащий, стонущий, как больной под инструментом дантиста, звук трамвая. Лиля посмотрела в его сторону. Решилась и глянула Воле прямо в лицо.

– Воля… – Боже, сколько раз она мысленно повторяла его имя, а сейчас оно стало просто кирпичиком из четырех букв, – Возможно, у нас еще будет повод увидеться. Но теперь я спешу. И я не люблю синема. Простите.

Побежала к трамваю, проклиная себя за полноту, неловкость и прихрамывание. Как, должно быть, ужасно выглядит она со стороны!

Воля остался стоять на тротуаре. В его голове никак не укладывалась перемена в настроении Лили. Конечно, утонченная натура, пишет стихи. Видимо, ей хочется какой-то игры. Но Воля категорически не умел притворяться.

Лиля проехала несколько остановок, сошла с трамвая и со всяческими заговорами и мольбами об удаче опустила письмо в почтовый ящик. Поскольку почтовая служба работала исправно, выходило, что письмо Макс получит уже утром следующего дня.

* * *

Алексей Толстой по обыкновению проснулся очень рано, с рассветом. Чувствовал себя, опять же, по обыкновению, скверно. Но дисциплина стала его второй натурой, письменный стол требовал к себе, как стадион – спортсмена: режим. Вчерашний вечер, как, впрочем, и позавчерашний, и общие с Волошиным вечера и ночи в поезде от Парижа были одним сплошным кутежом, который с трудом перенес бы менее подготовленный организм. Но Алексей любил кутежи, умел получать наслаждение от вин и яств, знал в них толк. Это Макс ценил в нем выше всего. Пока – выше всего.

Алексей прошел в ванную комнату, намочил холодной водой белый платок и туго повязал голову: так он делал каждое утро, чтобы привести мысли в порядок. Еще одним обязательным условием была клизма ради «формы» – гимнастики он не любил, а полнел моментально. Покончив с утренними ритуалами, прошел на кухню, набрал в рот воды и стал полоскать горло.