Картонная Мадонна

Он носился из угла в угол, радостный, как зверь, почуявший весну.

Алексей стал читать.

– А? Алихан, как?

– Стихи как будто переводные. Но недурно для барышни.

– Ага! Молодец! Точно подметил. И что ты о ней думаешь?

Алексей стащил со лба сухую уже косынку.

– Судя по всему, она хорошего происхождения.

Макс нетерпеливо махал ему рукой, мол, дальше, дальше.

– Ну же, поднапрягись, где твое воображение? Писатель – это когда тебе показывают ноготь, а ты понимаешь, от чего умрет твой герой!

Алексей поднапрягся: Макс обожал воображать себя античным учителем.

– Ей должно быть лет восемнадцать, большее – девятнадцать. Она грустит, думает о смерти. А такие мысли приходят в момент от юношества к зрелости и могут дать характеристику…

Макс свалился, наконец, в глубокое кожаное кресло, задрал босые ноги – приготовился к диалогу. Алексей не понимал его босяцких в прямом смысле привычек. Свою неоконченную рукопись он закрыл и аккуратно сдвинул в сторонку.

– Ты абсолютно прав, Алешка. Если все чувства юной девы – на кончике ее пера, значит перед нами существо необыкновенное. Так и вижу ее: хрупкую, легкую… Вот она стоит на высоком каменном молу, смотрит вдаль, волосы распущены, ветер обнимает ее – одежда облепила тонкую талию и стройные ноги… Знаешь, Алихан, что ценнее всего в поэзии? Индивидуальность! Поди ж ты: одна строка – а ты уже в ее особенной власти! Настоящий поэт всегда возбуждает воображение. Всегда хочется узнать: кто скрывается за этими строками, как он страдает и чувствует, кого любит, что заставляет это сердце биться сильней. У подлинного поэта все слова – о себе самом…Извини – перебил. Продолжай.

– Вот именно, – осклабился Алексей, – Возбуждает. Признайся, Макс, эти опусы не возбудили бы тебя так, если б она не писала о своем восхищении, преклонении тобой и тому подобные прелюдии начинающей поэтессы. Ей просто нужна протекция.

Макс подскочил, схватил письмо, прижал бумагу к столу своей широкой рукой – пришпилил. И глубоко заглянул Алексею в глаза – прошил.

– Вздор! …В ней так много грусти. Отчего бы? Ну? Вспомни: «умножающий знание умножает скорбь»… Если юная дева пишет о смерти…

– Видимо, ты хочешь сказать, что ее судьба печальна, Макс? Знаем мы эти страдания богатых…

Для Алексея соломонова мудрость не значила ровным счетом ничего. Ему вообще было странно слышать о таких вещах как «скорбь, печаль», впрочем, к тому же ряду относились слова «вдохновение, муза». Глупость. Все устроено просто. И особенная глупость – у людей с искрой таланта: Бог знает что воображают, истерят на пустом месте. А писательский труд – такое же ремесло, как труд горнодобытчика. С той лишь разницей, что горнодобытчик имеет дело с рудой, а писатель – с кириллицей…

– И все-таки, какой поразительный почерк! – продолжал Макс, – Ну-ка, Алихан, выдай мне, что можно сказать о женщине с таким почерком.

– А что тут гадать. Вывод очевиден. Видимо, она на пороге насильственного замужества, отсюда тоска. Раз пишет стихи, вряд ли ей хочется стать женой какого-нибудь аристократа, который в лучшем случае отнесется к ее таланту снисходительно. Ее мучит также и собственное сомнение: поэт ли она, имеет ли право? Конечно, ей хочется признания – а кому не хочется, Макс? Свое высокое положение она принимает как оковы. Но люди, пишущие аккуратно и красиво, обычно безвольны. Если рассуждать объективно, каллиграфический почерк говорит как раз о подавленной индивидуальности. Не удивлюсь, если она получила очень строгое воспитание. Это выработало в ней потребность в похвале – я объясняю эту почти машинную ровность букв и фраз только так…

– Погоди-ка, – ввернул Макс, – Но ведь она – поэт, возможно – художник…

– Макс, ты тоже – художник. Однако пишешь, прости, как курица лапой. Обрати внимание на угловатость этих согласных. И вообще, почерк у нее какой-то отвесный. Сильные нажатия. Пишущие так люди требовательны к себе и окружающим. Думаю, ее воспитывали в строгости. Она усидчива, послушна, вне сомнений – блестяще образована. Но, повторюсь, ей крайне важна чужая оценка – иначе зачем учиться писать так красиво?

Макс уважительно посмотрел на друга.

– Продолжай.

– А теперь это, – Алексей показал на букву N, которой незнакомка подписала письмо, – Nihil – ничто. Макс, она живет под чьим-то мощным давлением. И она не способна к решительным поступкам. И мне уже самому ужасно хочется проверить, прав я или не прав.

Макс отошел от стола, походил по кабинету, заложив руки за спину. Он думал. Алексей, весьма довольный своим экспромтом, сидел, откинувшись на стуле.

– Значит, так, – итожил Макс, – юная, хрупкая, возможно, сирота. Благородная кровь. Замкнутый образ жизни. Авторитарное воспитание… Подчинение. Подавленность, отсутствие свободы. Однако так ли она безвольна? Я бы не стал утверждать, хотя твои доводы кажутся мне вескими. Но ведь решилась прислать письмо, значит, в ней идет борьба. Конечно, тон письма осторожный. Но…

Алексей вдруг хлопнул себя по лбу.

– Макс! Мне вот какая мысль пришла. Она – монашка!

Друзья переглянулись и расхохотались.

– Ну, если монашка, тогда пиши пропало. Что ж, проверим…