Картонная пуля

Вроде логично: засаду удобнее всего устраивать в квартире, тем более и опыт имеется, или возле квартиры. Или в офисе? Так или иначе, сейчас я направлялся к дому Терехина, стараясь перехитрить очередной светофор.

На случай, если несчастный имиджмейкер, связанный, с приклеенными к скотчу губами, замерзает в не-топленном доме с разобранной крышей, я позвонил в милицию и наябедничал загробным голосом анонима: «А на Сургутской стреляют из автоматов».

Местные жители — хорошие люди, пьют водку и слушают магнитофон, но вряд ли кому-нибудь придет в голову обращаться в ментовку из-за двух-трех паршивых выстрелов, не того сорта публика, чтобы лишний раз обращаться, да и до ближайшего телефона по морозу бежать через две улицы…

В подъезде Терехина у дверей его квартиры трясла ключами неизвестная девушка, в просторном желтом пальто напоминающая сноп соломы, а может, сена, в общем, сноп чего-то сельскохозяйственного, не сказать, чтобы ликом безобразная, но далеко не из тех, вслед кому хочется обернуться, чтобы посмотреть, не обернулась ли она.

Как ни в чем не бывало я остановился рядом.

Сноп окинул меня растерянным взглядом.

— Открывайте, открывайте, — подбодрил я.

— А вы кто?

— Я лучший друг Александра Николаевича Сергей Иванович Бобров. Может, слышали?

— Слышала, Саша про вас говорил.

— А вы кто?

— Знакомая Кристина, может, слышали?

— Само собой, он только о вас и говорит, можно сказать, бредит, — соврал я из вежливости.

Девушка, кажется, не особенно поверила.

Я кивнул на дверь.

— Нету дома?

— Вообще-то должен быть. Может, вышел ненадолго…

— Давайте ключи. Я помогу.

— Я сама… Всего на один замок закрыто… Наверное, вышел куда-нибудь ненадолго. Может, в магазин?..

…Первое, что бросилось в глаза в квартире, — это разбитый вдребезги монитор и растоптанная чьим-то безжалостным каблуком клавиатура. Второй компьютер за неделю. Плохими машинами Терехин не пользуется не потому, что такой увлеченный компьютерщик, а потому, что сноб. Во сколько же я ему обхожусь?

Терехин лежал на полу, примотанный скотчем к венскому стулу спиной к входной двери и всем своим неподвижным видом вызывал нехорошие предчувствия…

— Саша, — жалобно позвала Кристина.

Стул зашевелился. Значит, живой. Не стул, конечно.

Пострадал он гораздо меньше, чем я ожидал. По крайней мере, утюгом его не нагревали и в унитазе с головой не топили. В общем, недолго уговаривали заманить лучшего друга в ловушку. По физиономии, впрочем, прошлись — один глаз заплыл и почти закрылся. Левая сторона нижней губы распухла, почернела и закровила, когда я отдирал от нее широкую полосу скотча.

Несколько минут Терехин только охал и грязно ругался, пытаясь вернуть кровообращение в скрюченных конечностях.

— Роклятье! От роклятье! — без конца повторял он страшное слово, морщась от боли и пытаясь разогнуть руки и ноги.

Получается, что имиджмейкер несколько часов провел без движения. Я один раз тоже за полчаса ногу так отсидел, что потом не мог наступить.

Наконец, двигательная активность вернулась к Александру Николаевичу, хотя и не в полной мере, и тогда первым делом он заковылял к зеркалу. Кого-то он мне напоминал со спины. Кристина кривилась от сочувствия и все порывалась подставить плечо калеке, но не решалась — чувствуется, Саша ее воспитал держаться слегка на расстоянии. Вспомнил! Точно так же передвигался пораженный радикулитом премьер правительства Примаков на встрече с Камдессю. Их в новостях по телевизору показывали.

Охи перешли в горестные стоны, когда Терехин наткнулся на свое отражение в зеркале.

— У Вилли! — возопил он.

С ума, что ли, сошел от неподвижности? У какого, к черту, Вилли? Кристина тоже замерла от неожиданности.

— Как же теерь с таким лисоу!? — недоумевал Терехин, разглядывая себя со всех сторон. — Уне же раотать надо.

Понял, не «у вилли», а «убили». Ему же больно двигать ртом, поэтому губные звуки исчезли. Может, и зубы не все целы.

— Ты разве лицом работаешь? — попытался я его приободрить. — Ты же головой работаешь! А голова — это гораздо больше, чем лицо.

Терехин не счел нужным отвечать, только бросил такой взгляд — как камень, которым будущий еврейский царь пришил Голиафа. А может, мне так показалось. Что там разберешь — лицо в сплошных гематомах. Просто у меня чувство вины сильно развито. Спору нет, Терехин меня сдал, но ведь сначала я втянул его в чудовищные разборки. А еще кажется, у Достоевского есть такой диалог: — За что ты его так ненавидишь? Разве он сделал тебе что-то плохое? — Он-то не сделал. Зато я сделал. Поэтому и ненавижу.

Так или иначе, я счел за лучшее заткнуться и молчал все время, пока они с Кристиной в ванной комнате занимались оказанием первой помощи — промывали глаз перекисью и красили губы зеленкой.

После реставрации Терехин приободрился, и с артикуляцией как будто наладилось. Пряча от меня глаза, он вернулся к зеркалу и объяснил:

— Завтра в Москву лететь. В Думе с людьми встречаться, а с таким лицом в самолет не пустят, не то что в Думу.

— Не преувеличивай. Они там, депутаты, тоже друг друга по мордам хлещут на всю страну и за волосы таскают.