Картошечка

— Дорогуша, ты ни на что не годная женщина. Я одного не пойму: как этот остолоп не сбежал от тебя на второй день после свадьбы?!

Задавленная ее смоляным басом Ольга Николаевна мчалась в магазин, послушно лезла под стол, вытирая несуществующую пыль. Глотала слезы, но терпела. Старуха платила бешеные деньги — пять рублей за визит.

— Очень хорошо, — кивала Римма Марковна. — А теперь подай мне мою малахитовую шкатулку и не забудь взять с полочки сумочку с помадами и кольдкрем.

Старуха никогда не красилась в одиночку, она всегда устраивала из этого представление, где отводила Ольге Николаевне роль зрительницы. Сначала она открывала шкатулку, доставая оттуда тюбики со снадобьями, пудреницу, румяна. Мазала кремом бледную дряблую кожу, которая — о зависть! — обвисала породистыми благородными складками. Такими благородными, что хотелось сделать реверанс или с воплем: «Барыня!» — бухнуться ей в ноги. Покончив с кремом, Римма Марковна бралась за кисточку и накладывала на щеки легкие персиковые румяна. Потом подводила глаза, немножко ресницы. Если было настроение, могла припорошить веки тенями.

— Старухи, которые мажутся, как двадцатилетние кокетки, — это вульгарно, — поучала она Ольгу Николаевну.

Помад у нее было штук сорок: от кукольно-розовой до багряной и темно-лиловой. Каждая помада была с названием и каждая была ее расположением духа. Если Римма Марковна мазалась перламутровой, то была весела и покладиста и звала в такие дни то ли себя, то ли помаду «мамина детка». Если коричневой «хмурая осень», жди придирок. Если чмокала в зеркало лиловыми губами, то караул! Этот цвет звался у Риммы Марковны «декаданс», и она желала вспоминать о мужчинах, которым она разбивала, а точнее, корежила жизнь.

— Вовочка в наш театр пришел совсем-совсем молодым. — Она обычно начинала без предупреждения. — Такой молодой, что ему даже роль героя-любовника не хотели давать. Ну совершенный мальчишка! И челка у него такая совершенно восхитительная, и глаза голубые! Его мать была счастливой женщиной: родить такого красивого сына!

Она рассказывала и рассказывала. И от всей этой истории про соблазненного дурачка Вовочку, которого почтенная матрона Римма Марковна увела от своей соперницы-гримерши (та тоже облизывалась на чужую молодость), пахло затхлой гримуборной, смоляным табачищем и нечищеными стариковскими зубами, на которых блестела жирная полоска помады. Ольга Николаевна слушала с покорным лицом, но в душе бушевала. Врали местные газеты про эту старуху, думала она. Никакой она не ангел сцены, не искра Божья, не талант нашей эпохи. Обычная жаба из провинциального театра, которая всех подмяла под себя, всех заставила плясать под свою дудку, потому что в каждом сумела разглядеть слабую точку. И ее, Ольгу Николаевну, она тоже подминает, потому что знает: никуда она, полунищая медсестра с больным сыном, от нее не сбежит. Будет исправно ходить через день, мыть пол, делать стимулирующие уколы и ловить небрежно брошенную пятирублевку.

Ее квартире Ольга Николаевна завидовала, как завидовала красоткам с польских киножурналов: свежим, большеглазым, с пышными каштановыми волосами. Понимала, что никогда не станет такой же пышечкой и никогда не будет жить в роскошном однокомнатном апартаменте с балконом, который выходит на центральную площадь города.

— В прихожей пыль вытри, — командовала, закончив исповедоваться, актриса. — И пепельницу помой. Это ни на что не похоже, какая пепельница!

Ольга Николаевна махала тряпкой, а сама рассматривала кухню — просторную, как футбольное поле, прихожую с маленьким закутком-гардеробной и старинным зеркалом, обвитым бронзовыми цветами и фруктами. Мысленно обставляла квартиру детской мебелью: здесь бы ее Стасик готовил уроки, тут бы она поставила его кровать.

— Нравится квартирка? — как-то заметила ее интерес старуха. — Это мне любовник подарил. Мне тогда, как тебе, было. Правда, — безжалостно добавила она, — я никогда не выглядела, как заморенная кляча.

Первое время Ольга Николаевна пыталась что-то рассказать: про сына, про предателя-мужа. Старуха только махала рукой.

— Ой, не надо про детей, это так скучно. Они все сопливые и плаксивые. И твой, наверное, весь в тебя. А муж у тебя дурак, и ты дура. Я бы такому давно уже изменила. Я вообще не пойму: для чего ты живешь?

— Для сына.

— Это зря, — легкомысленно отвечала старуха. — Жить надо для себя. Сын женится, приведет домой сноху, и она тебя со свету сживет. Ты ж безответная. Знаешь, как меня в театре давили, а я всех пересидела! Всех старых прим перекурвила, двух худруков со свету сжила. Один на меня орет, а я… Потом, как собачонка, бегал, а ты?! Надо уметь побеждать людей.

— Как вы? — криво ухмыльнулась Ольга Николаевна.

— Соображаешь, — хохотала басом Римма Марковна. — Даже удивительно, наверное, к дождю. Ладно, купи мне сигарет и беги домой. Хватит с тебя на сегодня.