Карты мира снов [СИ]

Теперь Деряба немного скучал по мирным посиделкам в уюте середины рейса, когда позади дом и порт, и уже привыкши к дому-кораблю, а возвращение еще ого, как нескоро, нет нужды суетиться, решать чего. Но Андрея не трогал, понимая, тот не зря остался. Не с ребятами же бухать-то.

«Аякс» привычно качало, качался профиль Андрея над картой. И Деряба опять удивился усталому виду и теням под глазами. Ну работает, но все же пашут. Чего похудел, чего томится. Нужно к доку его уговорить. Хотя что сейчас док, совсем поплыл Эдик Теофилыч. Не просыхает. И рецепт у него один. Рука болит? Поссы на руку. Нога болит? Поссы на ногу. Шутит, значит. Деряба улыбнулся, вынимая из нагрудного кармана пачку сигарет. Дошутился, зашел раз в столовку, ох, говорит, голова болит, не могу. А из парней кто-то ему — поссы на голову, док.

— Андрюша. Может, ну ее, карту твою сейчас? Покурим?

— Ну ее… — Андрей пристально смотрел на очертания острова, моргнул, обвел глазами множество штрихов и линий, букв и слов на разных языках — современных и древних. И аккуратно свернул плоскость в длинный рулон. Перехватил бумажной лентой по центру. Улыбнулся посветлевшим лицом, что-то решив.

— Данилыч, а давай я тебе эту карту подарю. Заберешь в свою Николаевку. На память.

— Чего? Ты ее, считай, полгода делал, красу такую! Неужто из-за кляксы одной? — у Дерябы выпала из рук пачка. Он наклонился, с пыхтением шаря у ботинка, достал, выпрямился возмущенно.

— И я тебе скажу, вовсе не лишняя она тут. Он. Остров твой. К месту пришелся.

Андрей кивнул, подавая другу длинную трубку, тот принял, держа ее, как старый колдун в кино держит посох.

— В острове все и дело, Данилыч. Понимаешь, один он тут. Неправильно это как-то. Не понимаешь. Я сам не очень еще.

Он вытащил из шкафчика новый лист, взмахнул, накрывая бумагой всю столешницу. Прижал непослушные края металлической линейкой и книгой. Постоял задумчиво.

— Пошли курить. И по кофейку.

Через пару часов Андрей проснулся, резко, будто его толкнули. Сел, сгибая колени под простыней. Качка усилилась, в каюте звякало и скрипело. Но этот шум был совсем привычным, вряд ли он разбудил. Андрей поднял перед лицом пустые ладони. Почему-то казалось, совсем недавно держал чью-то руку. Сжимал легонько. Отпустил, а кожа руки запомнила касание.

Он встал, покачиваясь в такт каюте. Усмехнулся, вспоминая недоверчивую радость механика Дерябы, который после перекура и посиделок в ночной столовой унес-таки подарок к себе. Сказал напоследок:

— Я ее на самом виду повешаю. А рядом лупу. Чтоб названия читать.

Сейчас Андрею хотелось спать, но вертелась в голове мысль, нечеткая, и он не хотел слишком додумывать ее. Лучше сделать, подумал другое, пока не проснулся совсем, пойду и попробую.

Вставая, присмотрелся к странному блику, слезкой сверкнувшему в складках постели. Нагнулся. И с удивлением вытащил прижатую углом подушки тонкую цепочку с изящно плетеными звеньями. В такт качке закачался на тонком металле маленький прозрачный кулон в форме слезы, блеснул плавной светло-зеленой радугой с точкой-искоркой в глубине.

— Что за?…

Нахмурясь, уложил находку на край стола и быстро оделся, не спуская с кулона глаз. Надежды? Или Марь Петровны? Надька могла бы купить такой, но вряд ли посеяла его в койке метеоролога. Она и была тут пару раз, с компанией, месяца три, а то и четыре тому, уже бы обыскалась, такой красоты. А насчет того, что украшение могло принадлежать толстой громогласной Марии Петровне, пекарю экипажа, Андрей и представить не мог. Марь Петровна уважала огромные цыганские серьги, ожерелья из граненых стекляшек размером с грецкий орех. Или брошки, слепящие зайчиками, тоже размером с хорошую плюху. Ну, по размерам и цацки. Может, Пашка выронил, когда валялся, шутки свои шутя? Надо будет созвониться, спросить, решил Андрей. На пороге помедлил. Вернулся и, подхватывая тончайшую вязь, усмехаясь, надел через голову, расправил, пряча кулон под рубашку. А то снова потеряется, оправдался перед собой, направляясь сонным и тихим коридором в сторону столовки. И вообще, нужно сделать задуманное, а потом уж рожать догадки про странную находку.

За дверями соседней каюты слышался тихий говор и перебор струн. В другой громко храпел матрос Петруша, в третьей стояла тишина.

В столовой сидели, сменившись с вахты, несколько ребят, помахали Андрею, не отрываясь от ноутбука, из которого слышались стоны и вопли. Он прошел на камбуз, насыпал в чашку кофейного порошка, не считая, сунул туда же пару ложек сахару. Пощупал круглый бок чайника. Сам он любил очень горячий кофе, но сердце вдруг заподстукивало, торопя. И он плеснул остывшей воды, поболтал ложкой. Понес наверх, оберегая чашку и внезапно ощущая на груди, где касался кожи прозрачный кулон — пятно тепла.

На мостике, перед уже светлеющими иллюминаторами, что распахивали квадраты стекла на нос и переднюю палубу, в кресле дремал вахтенный штурман, по обычаю махнул над головой ладонью — привет, вижу, не сплю.

Андрей прошел в штурманскую, встал над расстеленной пустой картой. И, держа чашку над желтоватой плоскостью, закрыл глаза.