Карты смысла. Архитектура верования

Джордан Питерсон Карты смысла. Архитектура верования

Jordan B. Peterson

Maps of Meaning. The Architecture of Belief

* * *

Изреку сокровенное от создания мира (Мф. 13:35)

Предисловие. Descensus Ad Inferos

[1]

Что-то, невидимое нам, защищает нас от чего-то, нам непонятного. Невидимое – это культура в ее внутрипсихическом воплощении. Непонятное – это породивший культуру хаос. Хаос возвращается, если столпы культуры случайно разрушаются. Мы готовы сделать все – все что угодно, – чтобы защититься от его возвращения.

… само то, что всеобщая проблема полностью захватила и поглотила человека, озвучившего ее, есть залог того, что он глубоко пережил ее и, может быть, что-то извлек из своих страданий. Тогда он покажет эту проблему на примере своей жизни и тем самым откроет нам истину[2].

Я вырос, как говорится, в лоне христианской церкви. При этом моя семья не отличалась особой религиозностью. В детстве мать водила меня на богослужения, но ее нельзя было назвать ревностной и строгой протестанткой, так что дома мы никогда не обсуждали вопросы веры. Мой отец, кажется, был совершенно безразличен к делам духовным. Он соглашался переступить порог храма только по случаю свадеб или похорон. И все же исторические пережитки христианской морали сумели просочиться в наше семейство, наложив глубокий отпечаток на общение и взаимные чаяния. В конце концов, когда я вырос, многие люди все еще ходили в церковь; более того, все устои и предубеждения, характерные для представителей среднего класса, были иудейско-христианскими по своей природе. И хотя тех, кто терпеть не мог традиционных обрядов и верований, становилось все больше и больше, они безоговорочно принимали правила игры христианства и формально следовали им.

Когда мне было лет двенадцать или около того, мать записала меня на конфирмационные занятия. Там нас готовили к сознательному воцерковлению. Мне не нравилось туда ходить. Я не разделял убеждений чересчур религиозных одноклассников (которых было очень немного) и не восхищался их бедностью. Мне не нравился школярский дух конфирмационных занятий. А главное, я просто не мог проглотить то, чему меня учили. Однажды я спросил священника, как он увязывает историю Книги Бытия с современными научными теориями мироздания. Он никак их не увязывал; казалось, в глубине души он склонялся к теории эволюции. Я все равно искал предлог, чтобы уйти, и это стало последней каплей. Религия была необходима невежественным, слабым и суеверным. Я перестал ходить в церковь и вступил в современный мир.

Хотя я вырос в «христианской» среде – и детство мое было вполне благополучным и счастливым, – я так и рвался отринуть систему, которая меня воспитала. Ни в церкви, ни дома никто по-настоящему не противился моему бунту – отчасти потому, что люди глубоко религиозные (и те, кто, возможно, стремился к этому) не находили достойных возражений. В конце концов, многие из основных догматов христианской веры были непонятны, если не абсурдны. Непорочное зачатие казалось невозможным, равно как и мысль о том, что кто-то сумел воскреснуть из мертвых.

Стал ли мой бунт причиной семейной трагедии, потряс ли он наше окружение? Нет. В каком-то смысле мои действия были настолько предсказуемы, что огорчили разве что мать (и даже она вскоре смирилась с неизбежным). Другие члены церкви – моя община – давно привыкли к учащающимся случаям дезертирства и перестали их замечать.

Потерял ли я сам душевное равновесие, совершив этот акт бунтарства? В какой-то степени да, но понять это мне удалось лишь много лет спустя. Я перестал посещать церковь, и примерно в то же время у меня развилась преждевременная озабоченность масштабными политическими и социальными проблемами. Почему какие-то страны и люди богаты, счастливы и преуспевают, а другие обречены на нищету? Почему НАТО и Советский Союз так и норовят вцепиться друг другу в глотку? Как люди смогли стать нацистами во время Второй мировой войны? В основе этих конкретных размышлений лежал более общий и менее осмысленный вопрос: как на мировую арену вышло зло – особенно зло, взращиваемое группой людей?