Карусель

Света представляла свою жизнь с писателем, как праздник: сплошные заграничные поездки, дома творчества, большие деньги, которые можно тратить направо и налево... А то, что вместо вожделенной Европы она поедет в глухую псковскую деревню Петухи и вместо праздничной беготни по фирменным магазинам будет стоять у плиты или часами стучать на пишущей машинке, ей и в голову не приходило. Жизнь с писателем, на которого не сыплются награды, премии, переиздания, — не такой уж рай. У настоящего писателя всегда на первом месте работа. А хорошо работать он может лишь в тиши, вдали от городского шума и суеты. Это лишь папа Хемингуэй мог сидеть за столом в кафе — в одной руке рюмка, а в другой карандаш — и строчить свои короткие рассказы с подтекстом. У нас, советских писателей, так не принято. Да и кафе таких уютных у нас нет. Проходной двор, забегаловка. Представляю, как бы удивился народ, если бы я приперся в вонючую столовку, занял грязный, с жирными пятнами стол и выложил на него пишущую машинку! Наверняка за сумасшедшего бы приняли.

3

Я прислонился к гранитному парапету и стал смотреть на Неву. Почему вода в ней всегда кажется жирной и тяжелой? Наверное, уже прошел последний лед, чайки кружили над сточными трубами, откуда выливалась беловатая мутная канализационная вода. Неподалеку удили окуней и плотву рыболовы. У одного были три длинные удочки и низкий складной стул, на котором он восседал. В трехлитровой банке плавали пойманные окушки. Рядом шумели машины, по Литейному мосту грохотали трамваи, а рыболовы, будто отгороженные от всего этого невидимой глухой стеной, жили в своем маленьком мире, ограниченном парапетом. На серой башне Финляндского вокзала черные стрелки круглых часов показывали четверть шестого. Дымчатая пелена над Невой была пронизана желтым неярким сиянием, над крейсером «Аврора» совершали свои плавные круги чайки. Их резкие крики доносились до меня. Я с удивлением прислушивался к себе: когда-то волнующие запахи весны будоражили меня, призывно манили в неведомую даль. Коснувшийся моих ноздрей запах талой воды вызывал в памяти неясные картины детства, когда мы, детдомовские мальчишки, после уроков вскапывали на подсобном участке землю, слушали песни скворцов. И хотя мне работа эта не нравилась, я все равно испытывал радостное ощущение свободы, что ли? Весна, ее пахучее дыхание наполняло меня, да и других ребят. Я видел, как то один, то другой, опершись на лопату, задумчиво вглядывался в даль. На нас на всех были одинаковые серые куртки и крепкие башмаки, но думали мы все по-разному.

Почему же сейчас я не испытываю былого волнения? Возраст? Или в моей жизни столько перемен, что ожидание новых уже не вызывает трепета? Но одно я почувствовал — это облегчение. Давившие меня заботы, настырные преследования Осинского, квартирные дела — все это показалось временным, мелким, не стоящим той затраты умственной и духовной энергии. У меня есть Петухи, где хорошо работается. И длинная цепкая рука Осипа Марковича Осинского уж туда-то не дотянется. Что такое русская деревня, он и представления не имеет, разве что из книг. Дачи Осинского, Беленького, Тарасова, Окаемова рядком стоят в Комарово: Их железные крыши усыпаны сосновыми иголками, зеленые заборы из металлической сетки отхватили по приличному куску чистого соснового бора. На этих тихих дачах решаются судьбы русских писателей... Здесь Осинский и его ближайшие соратники разрабатывают свои хитроумные ходы против нас. Как посильнее прижать в издательствах, как припугнуть смельчаков, выступивших против групповщины, а значит, против них. Сюда приглашаются издатели-иностранцы, которых обрабатывают за хлебосольным столом с выпивкой и закуской (есть, конечно, и икра с осетриной!). Вручаются им книги тех литераторов, которые верой и правдой служат Осинскому и Беленькому. И выдаются эти литераторы за надежду советской литературы. В ВААПе сидят свои люди, они тоже знают, кого рекомендовать для переводов в других странах. У них на столах список, составленный Осинским. Да и за рубежом при каждом издательстве есть референты по советской литературе, из тех самых, которые перебежали туда раньше. Бывшие советские писатели, они там, на Западе, чем угодно занимаются, только не истинно творческой работой. Дело в том, что издатели не хотят печатать их серые книги, потому что их никто не покупает. И многие бывшие известные у нас писатели с горечью пишут, что на Западе их не хотят издавать. Оказывается, только в такой отсталой стране, как Россия, они могли быть членами Союза писателей и широко издаваться, а там, за рубежом — ищи другую работу, кому повезет, становятся референтами, редакторами. Вот и сводят «бывшие» с русскими известными писателями свои личные счеты. И там действует закон групповщины: своих проталкивают, рекомендуют, а «чужих» охаивают, замалчивают.