Карусель

Небо над сосновым бором впереди порозовело, наверное, завтра будет солнечный день. Между Опочкой и Пустошкой находится красивое местечко Алоль. Там на берегу большого озера — турбаза. Летом она всегда переполнена. Помнится, лет десять назад — у меня тогда был «Москвич»-пикап — я на этом озере поймал двухкилограммовую щуку. Как раз в эту пору сделал там остановку, спустился вдоль берега и после третьего броска подцепил щуку. Сколько было радости, когда я ее выволок на берег... А теперь я редко рыбачу. И рыбы стало мало в наших озерах, и остыл к этому делу. И потом, рыболовов развелось — пропасть. Даже вокруг глухих озер стоят машины, мотоциклы, а на воде покачиваются резиновые лодки. В Петухах у меня лодка, снасти, но пользуюсь я ими очень редко. Разве, приедет кто-нибудь из знакомых ленинградцев и уговорит пожить дня три в глуши у лесного озера. Мой приятель Гена Козлин — этот рыбак! Только больше предпочитает браконьерские снасти, чем удочку и спиннинг. Я его ругаю за жадность, — дорвавшись до рыбалки, он готов всю рыбу вычерпать, — но он не обращает на меня внимания. Поэтому я и перестал с ним ездить на озера.

Гена знает, что я в это время приезжаю в Петухи, наверное, он уже там. Надеюсь, что не запил. Несколько раз мы с ним зимой переговаривались по телефону, клялся, что ни-ни! Если Гена живет в доме, то наверняка вскопал огород, посадил чеснок и лук. Он примерный огородник и досконально знает, куда и что нужно сажать.

Я представил его высокую сутуловатую фигуру в огороде с лопатой или мотыгой в руках. Он никогда мне не говорит, что и где посадил. Он вообще мало говорит, больше делает. Хорошее, конечно, качество, но когда вдвоем в доме, иногда хочется и поговорить, но с Геной не разбежишься. Два-три слова обронит и молчит, однако, слушает очень внимательно. И у него отличная память, может вспомнить услышанное от меня и через несколько лет, когда я уже все начисто забыл.

Огромные сосны подступают к самой обочине, сквозь толстые с лепешками жесткой коры стволы проглядывают очистившиеся ото льда озера. Их гладь отблескивает сталью. Наверное, уже утки выбирают места для гнезд. Спутавшийся серый камыш поник, кое-где вода залила луга, белые березы по колено стоят в ней. В это время нерестует щука. В Петухах мои односельчане ставят на ночь верши и морды. Вслед за щукой начнет нерестовать плотва, затем лещ. Еще мальчишками в детдоме мы весной руками таскали небольших щук из травянистых ям после спада разлива. Ведь щука откладывает икру на мелководье, схлынет разлив — и некоторые рыбины остаются в ямах, отрезанные от водохранилища. Пойманных щук мы сдавали повару на кухню, но рыбные блюда вскоре надоедали, и мы с приятелем вылавливали мятущихся щук в ямах, клали в брезентовую сумку и выпускали в озеро. И это занятие даже тогда мне казалось более увлекательным, чем рыбалка.

Я уже давно заметил, что чем дальше от городов, тем малолюднее деревни. Вроде бы, дома жилые, а людей не видно. На работе? Или дома сидят? Даже на огороде никого не увидишь. Правда, через эти места я по пути из Ленинграда чаще всего проезжаю вечером. Почерневшие старые избы, покосившиеся заборы, на березах — скворечники.

Подъезжая в девятом часу вечера к Петухам, я каждый раз с тревогой смотрю на кромку леса, из-за которой откроется вид на деревню, мой дом у дороги. После нескольких пожаров я стал опасаться: весной соседи жгут сухую, как порох, траву на огородах и вдоль заборов, чего стоит искре перекинуться на деревянный дом?

«Ниву» подбрасывает на ухабине, уже видна меж сосновых вершин голубоватая водонапорная башня пионерлагеря, забор из металлической сетки — и вот передо мной открываются Петухи. Будто гигантские ворота, стоят по обе стороны проселка две толстые сосны. Их стволы иссечены серыми шрамами-рубцами — когда-то из них выкачивали живицу для смолоперегонного заводика. Дом мой цел и весело поблескивает окнами, которых слегка коснулся закатный луч. Кажется, и небо стало чище, голубее, прямо над моей баней нависло белое пышное облако. Береза тянет к нему свои голые ветви. Я вижу, как к воротам неторопливо подходит человек и распахивает их, закрепляет створки на заборе проволокой. Приставив широкую ладонь к насупленному лбу, он смотрит на «Ниву», в которой я сижу. Вряд ли он меня видит: солнечный луч как раз ударяет мне в затылок и тоже окрасил лобовое стекло в розовый цвет.

Это Гена Козлин. В разрыхленную грядку воткнута лопата с отполированным его руками черенком.

Мне радостно, что он здесь, значит, в доме тепло, прибрано. Да и просто я рад видеть его высокую сутуловатую фигуру в ватнике и сморщенной кепке из кожзаменителя. На ногах у него огромные кирзовые сапоги, точь-в-точь такие же, какие были на Алексееве, моем попутчике до Опочки. Лицо у моего детдомовского товарища непроницаемое, как у азиата. Гена редко проявляет свои эмоции, разве что в сильном подпитии, но по его лицу видно, что он тверд в своем решении больше не брать в рот спиртного.