Карусель

А вот когда машинка весело застучит, казалось бы, должно прийти удовлетворение, как бы не так! Каждую страницу я верчу в руках, слова бесенята прыгают перед глазами, вроде бы, все гладко, нормально, а червь сомнения точит и точит, мол, не так ты написал, другие нужны слова... Напечатаешь иногда три-пять страниц — это для меня рекорд — и опять вместо радости одолевают сомнения: не слишком ли легко пошло? Не мало ли думаешь над каждым словом, фразой? Короче говоря, никогда наверняка не знаешь, хорошо ты выполнил свою дневную норму или плохо. Мастер может повертеть в руках готовую вещь, погладить ее, полюбоваться отделкой, а писатель — нет. Слово — не вещь, его не потрогаешь, не погладишь, да и любоваться на него не приходится. Одно слово — это пылинка. Из слов слагаются фразы, из фраз — страницы. И все-таки потом, вечером, перед прогулкой к Федорихе, я чувствую себя приятно опустошенным; как бы там ни было, а я днем славно поработал, не попусту прошел мой день. И это состояние умиротворенности не покидает меня до «отбоя», как Гена Козлин называет отход ко сну. Я не умею засыпать быстро, иногда часами ворочаюсь, размышляю, а Гена лишь приклонит к подушке голову — и отключился. Осенью, когда он перебирается с чердака в комнату на лежанку, мы ведем с ним долгие разговоры. Говорю я, а он слушает. И лишь его храп останавливает меня. Клюет он носом и когда смотрим по телевизору фильм. На программу «Время» его хватает, а на кино — нет.

Сегодня Гена отпиливает от старых яблонь отсохшие ветви, складывает их у забора — потом сожжет. Чертыхаясь, рассказывает, как зайцы зимой обгрызают нежные побеги молодых саженцев яблонь — Гена привез их два года назад из питомника. И каждую зиму повадившийся к нам косой обгрызает верхушки саженцев. Нужно обкладывать с осени молодые яблони вереском или колючими еловыми ветвями, тогда заяц до них не доберется. Весной и летом мы с Геной об этом говорим, а осенью забываем защитить свои яблони. По-видимому, так никогда они и не вырастут.

2

Пришел сосед Николай Арсентьевич. Палец у него все еще завязан, на работу не ходит. Балаздынин в клетчатой рубашке, неизменной кепчонке блином, впалые щеки старательно выбриты, серые с голубизной глаза весело поблескивают. Вчера была Троица, и помятое лицо соседа красноречиво свидетельствует, что праздник не обошел его стороной. Когда он быстро, глотая слова, заговорил, я не сразу все понял, его язык малость заплетался. И то, что он нам поведал, совсем не соответствовало выражению его благодушного лица.

— ...Стучишь уже с утра, Рославыч, а жизнь-то, она, оказывается, копейка! В канун Троицы одна дачница в Федорихе утром пошла на озеро умыться, да и... с концами!

— Как это, с концами? — выпрямил спину Гена, ножовка в его руке стрельнула солнечным зайчиком прямо мне в глаза.

— Утопла! — радостно сообщил Николай Арсентьевич. — А там и воды-то воробью по колено. Ее сестра говорит, что у ей ночью голова сильно болела, может, от энтого?

— Полная такая, рыжая? — уточнил Козлин. — Я ее два дня назад видел в Борах. В очереди за сахаром стояла.

— Отстояла! — рассмеялся Балаздынин. — У морге она, Гена! В Невеле. Через три дня будут поминки. Не прозевать бы...

— А чего радуешься-то, Николай Арсентьевич? — упрекнул я соседа. — Человек умер.

— Ну ладно, дачница, говорят, она была малость с придурью, — не мог остановиться Балаздынин, — а неделю назад все в той же Федорихе молодой парень в хлеву повесился.

— Не заливаешь, Арсентьевич? — недоверчиво воззрился на него Козлин, доставая сигареты. — Не много ли смертей для одной маленькой Федорихи?

— На поминках был! — обиделся сосед. — За упокой души самогону и бражки принял, как полагается.

— Алкоголик был? — спросил Гена.

— Сейчас много не выпьешь, — вздохнул Балаздынин. — Пил, конечно, но не запойно.

— С чего же тогда он? — спросил я.

— Скучно, наверное, стало, — равнодушно обронил Николай Арсентьевич. — Пришел вечером домой, женка облаяла за что-то, выпить нету, ну взял вожжи и пошел в хлев.

— Чокнутый, — сказал Козлин. — Ни с того ни с сего! Разве такое бывает?

— Чего только в нашей дурацкой жизни не бывает, — махнул рукой сосед. — Вон, в прошлом году к нашей Вальке Балаздыниной приехал шофер из лесничества, значит, опохмелиться — Валька-то самогон гонит — ну, налила ему стакан, другой, он сунулся носом в тарелку с квашеной капустой да так больше и не пошевелился. Помер в одночасье, а ить молодой, еще сорока не было.

— И опять водка... — вставил Гена.

— Не водка, а самогон, — поправил Николай Арсентьевич. — Хотя Валька-то ничуть не виноватая: самогон у ей всегда со знаком качества. Сам не раз пробовал!

— Какой теперь самогон? — поморщился Гена. — Отрава. Это раньше из хлеба гнали. А потом еще раз перегоняли. Получше «столичной» котировался. И химии всякой в нем не было, не то что теперь. Гонят из всякой дряни...

— Ну не скажи... — возразил было сосед, но увидев, как мимо промкомбинатовской мастерской на велосипеде проехала Клава, засуетился, кинулся к калитке, лицо у него вмиг приняло озабоченное выражение: