Карусель

— Какая русская? Советская! — хихикнул Дедкин. — Русского уже ничего в России не осталось, кроме спившегося народа, которому наплевать на культуру и искусство!

— А кто довел народ до этого? — зло посмотрел я на него. — Кому было выгодно спаивать народ? Наверное, тому, кто десятилетиями лишал его национальной культуры, кто уничтожал наши памятники старины, кто подсовывал ему вместо высокохудожественных произведений серые литературные поделки, кто переиначивал как хотел нашу историю, подгонял ее под свои конъюнктурные мерки, у кого девиз: «Чем хуже всем, тем лучше нам!» Вот и хлынули в искусство и культуру, литературу, науку фармацевты, врачи, инженеры, торговцы, спекулянты — деньги-то здесь одинаково платят как за талантливое произведение, так и за бездарное. Вот почему, братцы киевские-минские и саши сорочкины, вам жирно и вольготно живется... Так вам все мало, готовы все талантливое русское задушить! Вот почему вы и на Шолохова нападали! Даже пустили «парашу», что «Тихий Дон» другой написал! И этого вам мало: нужно еще тыкать носом русский народ в корыто, мол, жрите, что дают, пейте всякую гадость, только нам не мешайте жить, творить, говорить вам то, что нам хочется... А кто голос против вас вдруг поднимет, того вы мгновенно ошельмуете, приклеите ярлык черносотенца или антисемита. Кстати, этот термин давно устарел. В Советском Союзе нет антисемитизма, сейчас впору вводить термин «антирусизм». Ненавидя все русское, презирая русских, вы тем не менее нагло требуете любви к себе? Почему же такая несправедливость? Русскому человеку, тем более интеллигенту, не свойствен шовинизм. Пожалуй, нет в мире более интернационального народа, чем русские. Мы действительно готовы снять с себя и любому отдать последнюю рубашку. И отдаем. Мы — добрый народ, скромный, совестливый, но нельзя же нашей добротой до бесконечности злоупотреблять, да еще и презирать, унижать нас за это?.. Вы кричите на весь мир, что вас притесняют, все западные голоса только об этом и талдычат по радио, а ведь притесняете русских в их собственном доме как раз вы! У кого лучшие квартиры? Дачи, машины? Кто покупает все самое дорогое, дефицитное? Кто разъезжает по всему миру, пользуясь международными связями и знакомствами, издает там за валюту свои книги! Мы, русские, хотели бы иметь равные права с вами. Большего нам и не нужно! Быть равноправными с евреями, чукчами, казахами, узбеками... Что это за интернационализм, если в братской семье народов русские — самые бесправные, нищие, забитые? Справедливо ли это? Кстати, ваши критики как раз и прославляют именно тех писателей, которые такими и показывают русских людей: забитыми, серыми, покорными... Зачем вам это нужно? Чтобы перед всем миром подчеркнуть свое превосходство перед русскими? Крича об интернационализме для всех, вы на деле проповедуете национализм для себя!

— Вы слышали, что он сказал? — встав со стула, закричал Саша Сорочкин, обращаясь к сидящим за соседними столиками. — Да это... Это же фашист! За такие слова раньше расстреливали!

— Это верно, — не мог я уже остановиться. — У Берии среди подручных вашего брата тоже хватало!..

Дальше произошло нечто непостижимое для меня: Мишка Китаец, предварительно допив последнюю рюмку коньяку, вдруг вскочил со стула, опрокинул стол со всем содержимым на нем. Киевский и Минский с воплями вскочили и стали стряхивать со своих новеньких костюмов остатки еды, Саша Сорочкин, злобно вытаращившись на меня, орал на весь зал:

— Хулиган! Антисемит! Таким не место в нашем Союзе!

— Чего разорались? — добродушно заметил Мишка Китаец. — Человек укушался, вот и несет всякую ересь. С кем не бывает...

Поднялся шум, нас обступили. К моей кожаной куртке тоже пристали кубики свеклы и полоски красной капусты из винегрета. Под ногами похрустывали осколки рюмок и фужеров. В проеме дверей раздаточной возникла монументальная фигура заведующей кафе в белом халате. Парторг Юрий Ростков стоял чуть в стороне и сверлил меня злорадными глазами. У меня мелькнула мысль, что я его одним из первых отводил перед собранием из списка в правление, в глаза сказал, что он пресмыкается перед секретарями, лижет зад Осинскому...

Еще до конца не осознав, что все-таки произошло, я озирался, разыскивая глазами Дедкина, но его в зале не было. Мавр сделал свое дело и ушел...

— Он замахнулся на меня бутылкой! — вопил Саша Сорочкин, обращаясь к Росткову. — Кинулся, как зверь, и опрокинул стол... Толкует об интеллигентности, а сам — хам и хулиган! Надо вызвать милицию! Таким место в вытрезвителе...

— Кто будет платить за рюмки, фужеры? — равнодушно спросила заведующая. Ее таким пустяком не удивишь: в этом кафе и не такое случалось!

— Наверное, тот, кто опрокинул стол, — наконец проговорил я.

— Ты, проклятый антисемит, заплатишь и за мой новый костюм! — взвизгнул Додик Киевский. — Посмотрите, как он меня заляпал.