Кащеева цепь

Счастливые проходят дни, и, как тяжелый сон иногда по частям вспоминается, открываются тайны одна за одной. Над сушеной грушей много смеется Марья Моревна, легко ее добывает и бросает к лягушкам. Из-под гнилой половицы в беседке появляется на свет Андерсен. Теперь там картинки , больше уже не пугают. Зато у Андерсена есть другая картинка: на ней лицо с такой же улыбкой, как у Марьи Моревны, и, как у ней, брови раскинуты птичьими крыльями.

- Знаю теперь, знаю, - говорит Курымушка.

- Что ты знаешь?

- Красавица, это значит - ты на картинке.

- Ну, и я хочу что-то сказать... хорошее.

- Я - гадкий.

- Почему ты это знаешь?

- Я видел себя в зеркале: я - Курымушка.

- А не смотрись в зеркало. Хуже всего, когда мальчик смотрится в зеркало.

Из Андерсена она читает ему, как гадкий утенок все смотрелся в воду и узнавал все плохое, а когда лебеди пролетали, то взяли с собой.

- Ты лебедь?

- А ты - лебеденок. Я унесу тебя далеко.

- Где живут голубые бобры?

- Там все голубое.

ПЕЧЬ КАМЕР-ЮНКЕРА

Бывает летом, - накроют стол на балконе, и так хорошо бы тут, в тени, под навесом, чаю попить, но выходит мать, осматривает: ей видно, как на своих полях крестьяне уже работают, а на дворе работники только что запрягают.

- Что-то я заспалась сегодня, - говорит она, - мужики уж на работе. И все так: пока сам не проснешься, никто у нас не начнет.

Она всегда про себя говорит сам.

- Сам встал до свету, - ворчит она, - кажется, после обеда имеешь право на отдых, а они и пальцем не шевельнут, пока не выйдешь сам.

Далеко видно с балкона в поля, из полей тоже виден далеко самовар на белой скатерти в тени, под навесом балкона.

- Нельзя, - говорит мать, - там работают, а мы будем за чаем рассиживаться. Переносите все в комнату, живо.

- Мама, - просит Курымушка, - зачем в комнату? Мы жене будем работать, все равно будем чай пить.

Стыдливо бормочет мать:

- Мало ли что!

И пьет в комнате чай, в жаре и с мухами.

"Она боится мужиков, - думает Курымушка, - так же, как мы боялись раньше гостей, мы от гостей в сад бегали, она от мужиков в дом. А чего их бояться?"

Всегда смело ко всем мужикам подходит Курымушка; только один Иван недобрый, у него есть тайна, и, должно быть, большая и страшная. Нанялся Иван в конюхи уж осенью, и сразу от него на дворе все стало не так.

- Вот конюх так конюх, - говорит мать, - и лошади чисты, и кормушки все починены, он и конюх, и плотник, и бредень починит рыбу поймать, и за собаками ходит, таких еще у меня не было!

Только одно плохо, - на него кричать нельзя. Мать попробовала как-то свое начать:

- Что тебе говорят, Иван! Раз я тебе сказала, ты должен исполнить немедленно: вчера я тебе приказала починить колодезь.

А он как посмотрит на нее из-под своей черной бороды, сразу мать переменилась:

- Иван, как бы круг на колодезе починить.

С тех пор всегда говорит ему: как бы. А отойдет от него и жалуется:

- Боюсь я этого Ивана, какой-то он страшный. Курымушка тоже раз пробовал подкатиться к Ивану с яблоками, а он сказал:

- Ешь сам. Что, у меня рук, что ли, нету яблок нарвать?

- Тебя поймают.

- За что?

- Яблоки не твои.

- А твои, что ли, они?

- Мои!

Тут Иван посмотрел на него страшно, как на мать тогда, и сказал:

- Ты - головастик.

С тех пор Курымушка не мог уже просто, как прежде, к работникам бежать с пазухой яблок, - везде был Иванов страшный глаз. Так и было в этом глазу и в этих руках, за что он ни возьмется: за дугу - в глазу его "ну, разве у настоящих такая дуга?". Конь застоялый взовьется у него в руках, как огненный, а он хлестнет его, и так, будто это последняя кляча; и все так, и этот двор с постройками, и сад, и земля, не смотрел бы на все, да так уж, не за что ухватиться пока.

"Не Балда ли это? - думал Курымушка. - Тот ведь тоже был хороший работник, а что из работы вышло: от одного его щелчка поп улетел".

Он попросил даже Дунечку прочесть ему еще раз "Балду" - и когда прочел:

- Нет, Иван не Балда.

Про Ивана каждый день говорили: "Вылитый он".

А он - был Бешеный барин, атеист.

И это было как-то связано с тем, что постоянно бывало в кухне на печке, где спала горничная Настя, потом Дуняша, потом Катя. Одна горничная уходила, нанимали другую, а перед уходом всегда няня таинственно шептала матери:

- Зажгла свечку, а на печке коленки, кра-асные. - Кто же?

- Да все Кирюшка.

- Опять свалялись?

- Баламутный малый.

Что-то очень гадкое бывает на печке, и лица у мамы и Дунечки, когда про это говорят, бывают такие странные.

В этом ли была тайна Ивана?

Старшие говорили: "Их много. Едешь иногда, встречается, ну, вы-ли-тый, только одет мужиком". Но это говорили уже не про атеиста, а про самого большого барина - ка-мер-юн-ке-ра. У него есть лакей тоже вылитый, и лакей ходит к дьячихе, и у дьячихи семь человек детей, и все вы-ли-тые. Многое множество вы-ли-тых было, и Курымушка иногда думал, какая же огромная печь должна быть у камер-юнкера.