Кащенко. Записки не сумасшедшего

После обеда оживаю и тут же ловлю себя на мысли, что это симптом шизы. «Ну что, ожила?» – тут же громко спрашивает меня Галина, а мне хочется только, чтобы она заткнулась. Галина бубнит и бубнит, голос хриплый, скрипучий…

– …позвоночник что-то заступорило… а где халат? Вот только что халат положила на стул, а кто увел? Хоть бы мне в два часа отсюда завтра уйти… Это же полный беспредел, сегодня пришла на кухню с бидонами, они сказали: «С баками надо приходить, сердце на ужин»… Сердце с горошком зеленым, после такой жрачки они все усрутся, а мне опять сортиры за ними мыть…

– Нет, завтра пол в палате мыть не будем, у меня расписание, мне в полвосьмого за хлебом… – вторит ей отравленная коньяком подруга. – Девочки, а как на улице хорошо, весна…

– Лен, – обращается ко мне Галина, – хочешь чаю, там кипяток сёстры поставили, нет-не-вставай-я-тебе-принесу-мне-не-трудно-девочки-если-кому-кофе-растворимый-вы-не-стесняйтесь-у-меня-есть-что-же-блин-у-меня-так-шею-то-крутит-сердце-в-бидоны-совсем-офигели-они-им-самим-лечиться…

Галина говорит без пауз, обращаясь попеременно то к одной соседке, то к другой, то ко всем, то ни к кому. Она говорит о детях, об икебанах, о поездках в Марбелью и Калабрию, рассказывает, что с пальцев слез маникюр, объясняет, как приготовить дома панакоту… А куда девалась ее желтая пластиковая миска с квашеной капустой, которая еще вчера стояла в тумбочке? Речитатив переносится в «туалетно-курительно-ванный салон». Как тут оказалась не только Галина, но и я, мне непонятно. Те же рассказы повторяются «переклиненным» девкам и старухам, способным в ответ только мычать, но Галину устраивают и эти собеседники, равно как и их отсутствие. В одиночестве она говорит сама с собой…

– К вечеру ожила, значит, – повторяет она свой диагноз мне. – Это типично.

– У меня утром шейно-воротниковую зажало, нервные корешки.

– Понятно, перенервничала с вечера, когда с врачом разговаривала, – гнет свою линию Галина.

– Это от духоты и отсутствия движения, – я понимаю, что оправдываюсь перед ней: она же все докладывает. А какая мне разница, что именно она доложит? На что это повлияет? В сухом остатке – ни на что! Почему мне так беспокойно?

Поздно вечером – типично для воскресенья, после загулов выходного дня, – привозят «новое поступление», застилают в коридоре банкетки. Женщина около сорока. «Совсем новенькая» кричит, зовет медсестру.

– Что надо? – спрашивает та.

– Не «что надо», а «я вас слушаю», – следует ответ.

Еще какая-то словесная пикировка, и вот уже по коридору летит крик «совсем новенькой»:

– Я в префектуре работаю! Развели тут малину. Всех сдам! Все расскажу, все ему расскажу, что у Гаврилкиной в отделении творится! Изнутри все расскажу. Все знают, что тут бабло делается, только не знают, что так много… И мэру напишу… Вы у меня завтра по струнке ходить будете.

– У меня ногти отрезали, а они были нарощенные, – «зеленая Шанель» тут же подкатывает к «совсем новенькой».

– Ногти отрезали?! Тебе? Эти, что ль? Не бэ… Завтра велю взад приклеить. Всем отделением клеить, тля, будут. Построятся и будут тебе ногти клеить, погоди только…

Мы в шестой ржем. Теологически подкованная дама, внятно предупредившая меня при знакомстве, насколько она не любит банальностей, произносит с чувством: «Грешно смеяться над больными людьми».

– А что делать, если смешно? Не смеяться? – спрашиваю я, а теолог отворачивается на кровати к стене, натянув на голову одеяло, но выставив голые ноги, которые воняют.

Иду по коридору в курилку. В коридоре две медсестры и Галина обсуждают происшедшее.

– У нас, говорят, новое начальство? – спрашиваю, фамильярно приобняв обеих медсестер. Те ржут, на меня никто не орет. Я стала своей. Один из семидесяти птенцов в гнезде.

Гасят свет, оставляя только так называемый ночник, который светит мне прямо в лицо.

– Одна лампочка перегорела, – Татьяна Владимировна кивает на грязный, но странным образом яркий светильник.

– Вот и славно, – отвечаю, – еще бы вторая перегорела, спали бы, как люди.

Мальчики по вызову

Галина храпит всю ночь. Около трех не выдерживаю, подхожу, трясу за плечо.

– А? Что? – вздергивается она. На лице неподдельный ужас, из ушей торчат провода наушников, она заснула, как всегда, под звуки своего iPodа.

– Ты сама велела… Толкать тебя, если будешь очень храпеть. Толкаю, извини, – не слушая ее бормотания в ответ, ложусь в кровать, натягиваю одеяло на голову. Срочно заснуть, пока храп временно прекратился.

Утром, после йоги и душа, по-хозяйски захожу в сестринскую.

– Кто там? – спрашивает, не поворачиваясь и продолжая рыться в шкафу, медсестра.

– Свои, – отвечаю с подобающей смесью наглости и самоуничижения, подхожу к столу – неслыханная дерзость! – и сама наливаю из сестринского чайника кипяток в кружку.

– А… – отвечает сестра, а я рассыпаюсь в благодарностях:

– Вот спасибо вам, огромное спасибо.