Кащенко. Записки не сумасшедшего

В Бостоне он познакомился с шаловливой инженю двадцати семи лет, считавшей себя состоявшимся писателем коротких рассказов с признанием среди истинных ценителей. Лора была из тех барышень, что рождаются уже с трехмиллионным трастовым фондом, одевалась с тем сдержанным шиком, который отличает поистине большие и старые деньги, она сразу и безоговорочно приняла Лёника таким, как есть, что тоже было безусловным плюсом.

Лёник не вернулся в Москву ни через три месяца, как обещал Надюшке, ни через год, как позже обещал матери. Через год он снял дом с видом на океан, минутах в тридцати езды от Церманов, и позволил Лоре к нему приезжать. Он продал половину фото из своей коллекции, часто ездил в северные горные дикие штаты, чтобы пополнять свои запасы будущих уродов, и у него появился первый миллион, а ставки за интервью стали неприлично запредельными. Через два года, когда миллионов стало уже шесть, он представлял, как его дряхлый отец все еще пыжится в своей тошнотворной строительной компании, где все по-прежнему, где две трубы льют куда-то воду, а третья ее выливает, а отец все ищет правильные ответы, но никогда их не найдет.

Две фотографии купил у него музей Гуггенхайма, на что Лёнику было совершенно наплевать. Лора поселилась в его доме, и он переложил на нее изучение предложений – стать ли contributing креативным директором для какого-то из журналов мод, которые так и охотились за ним, или лицом продвижения часов Hamilton, или сумок Tom Ford, или еще какой-то дряни, сулившей огромные деньги: Лору надо было чем-то занять, а с Лёника вполне пока хватало Пулитцеровской премии. Лора что-то попискивала насчет собственного дома, но Лёник пропускал эти инсинуации мимо ушей, продолжая снимать все тот же дом, хотя, по правде сказать, он уже стал тесноватым. Но Лёник раз и навсегда запретил Лоре спрашивать, не хочет ли он переехать на восточное побережье.

Лёник не думал, счастлив он или нет, он терпеть не мог эти бессмысленные умственные спекуляции. Он всегда знал, что у него будет все, и он это получил. Досаду иногда вызывали лишь Надюшкины мейлы, поток которых все не прекращался, и пришедшее осознание того, что он ненавидит мать. Она могла бы дать ему эту жизнь гораздо раньше.

Признание лохушки

Как радостно было бежать в детстве в кино на «новую картину» – так называла фильмы моя бабушка. Стоять в очереди, зажав в руке тридцать копеек, входить в зал и смотреть неизменные «Новости дня» или «Фитиль», предвкушая другой мир, где краски более яркие, а чувства – более подлинные, чем в жизни. Тот мир не исчезал ни когда я, переминаясь с ноги на ногу, спускалась в толпе по ступенькам к выходу, ни долгое время спустя. Хотелось не стряхивать, а беречь это наваждение. То были первые симптомы болезни: проживать самой от начала до конца все, что происходит с героями на экране, примерять их жизнь на себя. Быть похожей и на Штирлица, и на капитана Алехина из «Августа сорок четвертого», быть такой же бесстрашной, побеждать зло. Совершать «подвиг разведчика» и «вызывать огонь на себя». А как по-другому?

Добро бы, если это была бы обычная детская болезнь. Но года три назад смотрела «Жизнь других», понимая, что чекисты, гэбэшники не перерождаются ни-ког-да, они навечно все те же не ведающие человеческих чувств серые особи, которыми их создала система. Но все равно верила, что горькая участь героини, сила ее чувств, намотанных километрами прослушки, способна даже сотруднику Штази раскрыть глаза и, вопреки системе, породившей его, спасти героев.

Возможно, мне бы удалось одолеть детскую болезнь, если бы не фильмы о любви. Как им не верить, если буквально все они о твоей собственной жизни?

«Она» ждет и верит, или не верит, но ждет все равно, или все наоборот, она не видит, как он любит, и ждет кого-то иного, и нам ясно, как горько она ошибается. «Он» не понимает, что никто не полюбит его так, как она, или не может решиться, или уже почти решился, но что-то помешало. Если в фильме «они» прозревали, я плакала от радости, если нет – от досады, что прошли мимо своего счастья. Ну как же «она» не нашла заветные слова, чтобы он прозрел? Я бы точно нашла.

А ведь, в сущности, от этих фильмов про такую якобы твою собственную жизнь и твою собственную любовь ничего, кроме вреда, нет! Причем вреда, с одной стороны, самоочевидного, но с другой – тем не менее наркотического… Кто подсел, тому уже не помочь, он ищет в этих фильмах забвение, утешение, надежду. Это болезнь… У мужиков – водка, у нас – фильмы про любовь.

– Это все Голливуд, – размышляла как-то моя лучшая подруга над причинами такого количества разбитых женских сердец. – В конце каждого фильма женщина уезжает с принцем в сказку. Все понимают, что полное фуфло, а в глубине души тем не менее надеются – а вдруг не фуфло? Всю жизнь мечутся в поиске именно такого счастья. Наступают на одни и те же грабли, страдают, клянут мужиков и снова ищут. Чтобы все как у всех. У кого «у всех» – непонятно. Ведь ни у одной никогда не было этого голливудского счастья. Но все его исступленно ищут.