Кашель на концерте

— Да, — ответила она, отпив глоток лимонада. — Все абсолютно так, как в навозной куче, этот шум. Ведь я родилась в деревне, знаешь, в небольшом местечке под Диппе, и когда по вечерам я лежала в постели, то слышала это совершенно отчетливо: было тихо и все-таки не тихо, а потом я уже точно знала: это из навозной кучи, такое непонятное бульканье, хлюпанье, чавканье и чмоканье, хотя люди полагают, что вокруг тишина. Тут начинает свою работу навозная куча, навозные кучи работают всегда, они создают один и тот же шум. Ты только послушай! — Она опять крепко схватила меня за руку и посмотрела на меня своими затуманенными опухшими глазами так проникновенно и с такой мольбой…

Но я снова налил себе рюмку и только сказал:

— Да.

И хотя я прекрасно понимал ее и тоже слышал этот странный, по-видимому, бестолковый шум бурлящей тишины, я не боялся так, как она, я чувствовал себя защищенным, хотя не имело смысла торчать тут в этой поганой дыре, участвовать в этой поганой войне и пить по утрам около одиннадцати часов вишневый ликер с отчаявшейся хозяйкой кабака.

— Тишина, — сказала она потом. — Послушай теперь.

Теперь я слышал очень далекое, однообразное, нудное пение роты, возвращавшейся с занятий. Но она зажала уши:

— Нет! Только не это! Это самое ужасное. Каждое утро, в один и тот же час слышать их заунывное пение! Это сводит меня с ума.

— Выпьем, — смеясь, произнес я и налил рюмки, — послушай еще раз.

— Нет! — воскликнула она. — Вот почему я хочу уехать отсюда, я просто заболеваю от этого.

Она упорно продолжала зажимать уши, а я улыбался ей, пил и внимал пению, которое все приближалось и звучало действительно угрожающе в деревенской тиши. Шум шагов тоже стал громче, явственнее ругательства унтер-офицеров в паузах во время пения и приказы обер-лейтенанта, который вновь и вновь находил в себе силы и мужество требовать: «Песню, песню!»

— Я больше не выдержу, — прошептала Рене и почти разрыдалась от бессилия; она снова крепко зажала уши. — Я становлюсь больной оттого, что постоянно лежу на навозной куче, да еще слушаю, как они поют…

На сей раз я стоял у окна один и смотрел, как они идут строем, шеренга за шеренгой, ряд за рядом, голодные и усталые, с выражением какой-то торжествующей озлобленности на лицах, но тем не менее безучастные и угрюмые и со страхом в глазах…

— Иди сюда, — обратился я к Рене, когда они прошли и песня смолкла. Я отнял от ушей ее руки. — Не будь дурой.

— Нет, — заупрямилась она, — я не дура, я уеду отсюда, открою где-нибудь кинотеатр, в Диппе или Аббевилле.

— А что станется с нами? Ты хоть о нас подумай.

— Здесь будет моя племянница, — сказала она и посмотрела на меня. — Хорошенькая, молоденькая. Это внесет оживление в кабачок. Я решила передать кабачок племяннице.

— Когда? — спросил я.

— Завтра.

— Уже завтра?! — испуганно воскликнул я.

— Господи, да она же молода и красива. Вот, посмотри сюда!

Рене вытащила из ящика стола фото, но девушка на фотографии не выглядела симпатичной, она была молодой, но холодной, и у нее был такой же патриотический рот, как у мужчины, изображенного на фотокарточке над стойкой.

— Выпьем, — печально сказал я. — Уже завтра.

— Выпьем, — согласилась она и налила себе.

Бутылка опустела, и мне казалось, что меня качает, как корабль в открытом море, однако мысли мои были ясные.

— Счет, пожалуйста, — сказал я.

— Триста, — был ее ответ.

Но когда я вытащил купюры, она неожиданно махнула рукой и сказала:

— Нет, не надо. Это на прощанье. Ты был единственным, кто мне немножко нравился. Пропей их завтра у моей племянницы, если захочешь. Завтра.

— Стало быть, до свидания, — сказал я.

— До свидания. — И она махнула мне рукой.

Уходя, я видел, как она взяла рюмки и опустила их в никелированную раковину, чтобы вымыть, и я знал, что у племянницы никогда не будет таких крепких, маленьких красивых рук, как у нее, потому что руки почти такие же, как рот, и будет ужасно, если у нее окажутся патриотические руки…

ВСТРЕЧА С ДРЮНГОМ

Жгучая боль вырвала меня из мира сновидений, в котором мрачные существа в серо-зеленых одеждах долбили по моей голове железными кулаками, и вернула к действительности, к тому же месту и времени: я лежал в деревенской избе, низкий потолок которой, точно могильная плита из зеленых сумерек, грозил вот-вот опуститься на меня; зелеными были редкие светящиеся огоньки, позволявшие получить хоть маломальское представление о помещении; нежная, переходящая в желтизну зелень в том месте, где более яркая полоса света четко прорисовывала черный проем двери, а там, где была густая тень над моим лицом, эта зелень мрачнела, постепенно приобретая цвет старого мха.