Кашпар Лен-мститель

Важка твердо решил, что никакие низости многоглавой гидры, публики, не омрачат для него священных минут, когда его душа сольется со звуками из сладостных уст Тинды, и он уже мысленно подбирал слова, какими опишет в рецензии ее искусство и отомстит за унижение, которому могут подвергнуть Тинду. Но вероятнее всего, первые же звуки ее голоса принесут ей полный триумф.

Отыграли трубы и фаготы, из-под патетического фортиссимо всех духовых и смычковых начали проступать мягкие звуки золотого утра на Шельде под Антверпеном, увертюра завершилась пианиссимо флейт и скрипок — и занавес поднялся.

Первая картина первого действия прошла при общем невнимании публики, беспокойство которой перекинулось на сцену. Там воцарилась рассеянность, которую с трудом преодолевал дирижер; таково влияние публики, если она недостаточно уважительна к актерам и их искусству. По залу пробегали шепотки, прерываемые энергичными «Тссс!» — короче, все было объято возбужденным ожиданием того, что будет, когда на сцене появится Эльза-Тинда.

Саженной длины речитативы короля Генриха Птицелова, страстные обвинения и жалобы графа Тельрамунда на брабантскую наследницу были выслушаны как неизбежное зло; напряжение возрастало с каждым тактом и грозило взрывом, особенно когда началась сцена суда и глашатай поднял свой голос:

«Эльза, явись на суд!»

Тут у иного зрителя перехватило дыхание, особенно у тех, кто был знаком с партитурой — ибо дирижеру пришлось сделать паузу перед выходом Эльзы: она все не появлялась — и не появилась даже тогда, когда мужской хор подхватил:

«О, вот она, идет на суд...»

Лишь после реплики хора «О, каким сияешь ты величием!» Тинда-Эльза появилась на заднем плане.

«Проклятый ассистент, знает ведь, что новенькая!» — подумал Важка.

Явление Тинды было таким захватывающим, что партер, балконы и даже ложи энергично, но деликатно-краткими аплодисментами тотчас объявили себя ее сторонниками, без малейшего возражения верхних сфер, которые ведь просто выполняли команду своих руководителей. Они щадили соперницу Богуславской во время ее мимического выступления, ибо главный скандал был задуман только по окончании первого акта.

Судьба Эльзы, идущей на суд под ужасным обвинением, удивительным образом перекликалась с судьбой исполнительницы, и Тинда играла точно по сценарию: «Эльза медлит некоторое время на заднем плане, затем очень медленно, с великим стыдом выходит вперед». Но Тинда вложила в эти действия собственное, поразительно искреннее толкование.

Никогда еще удрученность брабантской принцессы и ее унижение не передавались столь правдиво. Приближаясь к дубу, под которым восседали судьи, Эльза вынуждена была опереться на руки брабантских графов и дворян, а став перед королем, она едва держалась на ногах. Не могло быть ничего естественнее в отчаянном ее положении, чем трижды повторенное безмолвное подтверждение: да, она именно та, кого судят, да, она подлежит королевскому суду, да, она знает, в чем ее обвиняют. На вопрос короля, не отвергает ли она обвинение, Тинда ответила лишь отрицающим вздохом, сопроводив его мастерским жестом преодоленной слабости. Король спросил:

«Ты, значит, сознаешься?» — и Тинда посмотрела печально — да, с невыразимой печалью, но не «перед собой», а с отчаянной мольбой на дирижера, и длился этот взгляд не предписанные сценарием «восемь четвертей анданте», а так долго, что духовые инструменты успели доиграть вступление к ее каденции «О, мой брат!»

Но и тогда из горла ее, будто стянутого судорогой, не вырвалось ни звука — несмотря на выразительные знаки дирижера.

Тот пожал плечами, и когда хор — «тихо, про себя», — пропел «Как странно она держится, не правда ль?», он даже улыбнулся: это вполне могло отнестись и к поведению исполнительницы.

В этот самый момент Рудольф Важка, сидевший в группке журналистов, встал и, наступая им на ноги, выбрался в проход. Тут он остановился еще, весь дрожа, чтобы дождаться реплики короля: «Говори же, Эльза! Что можешь ты мне объявить теперь?», после которой сценарий Вагнера предписывает «молчание, полное ожидания».

Но король Генрих и все саксонские, тюрингенские и брабантские графы и дворяне с дворянками, рыцари, воины и оруженосцы вместе с Рудольфом Важкой могли бы ждать до утра, а то и вовсе до конца десятого века, в первой половине которого происходил суд под дубом на берегу Шельды, — и то не дождались бы того ми-бемоль Эльзы, к которому столь настойчиво побуждали ее два такта гобоев и с которого начинается ее рассказ о «тяжких рыданиях в одиночестве», о мучениях и стонах, с такой силой поднимающихся к небу... Ибо Тинда стояла как завороженная, с выражением безграничного ужаса в глазах, прикованных к дирижеру, а когда тот еще раз махнул ей палочкой, она упала, словно подкошенная этой волшебной палочкой, на руки графа Тельрамунда.