Кашпар Лен-мститель

— Бедный дядя Армин! — всхлипнул императорский советник. — Мы его ищем, но думаю, так и не найдем — во всяком случае, в уцелевшей части башни его нет. Вацлав с сыном обыскали все этажи, и задняя лестница не обрушилась, и везде горит свет, а дяди нет и следа — быть может, он в развалинах или под ними... Но, доченька, дорогая моя, не думай об этом, тебе нельзя сюда, пан Важка будет так любезен, проводит тебя к Манечке, — впервые со дня свадьбы младшей дочери Уллик выговорил ее имя. — Здесь тебе оставаться нельзя, а за меня не бойся, коллега инженер Набелек ручается, что больше не сдвинется ни один кирпич, хотя лучше бы меня сразу убило одним из них... Но этого не случится, я поберегусь, сапристи! Чтоб не говорили, будто старый Уллик уклонился от ответственности за случившееся и за все последствия!

Слушала его Тинда или нет, понимала — не понимала?

Словно окаменев, стояла она в белоснежной ризе Эльзы Брабантской, подпоясанной тяжелым кованым поясом, а на плечах — модная бальная пелеринка лебяжьего пуха, и, прижав ко рту ладонь, смотрела поверх крыши виллы на верхушки вековых раскидистых деревьев на острове, почти переросших даже купол «Папирки»; листву деревьев озаряли снизу факелы. Ветер, усилившийся с темнотой, раскачивал деревья в темпе адажио, и они показывали попеременно то серебристую изнанку листьев, то их сочно-зеленый верх, и делали это так же добросовестно при свете факелов, как и при свете вечерней зари, а тень купола металась по их верхушкам оттого, что люди с факелами метались по острову. Из-за виллы прозвучал сигнал пожарной трубы, и императорский советник заканчивал свою речь, успокаивая Тинду и всех, кто мог его слышать.

— Этого не будет! И не бойся за папу — там, сзади, находится инженер Набелек, и советник наместничества, и надворный советник, и оба правительственных советника. Прости, мне пора возвращаться к работам, а ты попроси Маню приютить тебя на ночь.

С этими словами императорский советник отошел к прочим советникам, к месту личной своей и семейной катастрофы — с тем же достоинством, с каким, бывало, возвращался на важное совещание после того, как отлучался на минутку, вызванный по какому-нибудь делу.

Тинда послушалась, как машина, и ушла, сопровождаемая Рудольфом Важкой, которому сама же и указывала дорогу, поскольку он, естественно, не знал, где живет ее сестра.

Так, покорно, словно лунатик, дошла она до жилища Зоуплны, не заговаривая со своим провожатым — только перед самой дверью дома бросила ему машинальное «спасибо».

Он пожал протянутую ему руку, но проводил ее еще вверх по лестнице до самой квартиры доктора — чего Тинда не замечала, а может быть, и не сознавала.

Проводив Тинду, Важка отправился в центр города и всю ночь проходил по улицам, стараясь избыть страшные впечатления этого вечера — впечатления от обеих катастроф, очевидцем которых он был.

Тинда же не нашла покоя даже у сестры — там не могли быть рады никому, хотя бы и самому дорогому гостю. Ибо в это самое время появилось на свет существо, дороже кого бы то ни было, маленький голенький мальчишечка, и мало этого — как уверял призванный к месту действия врач, в пути был еще кто-то, не сестричка ли?

В этих обстоятельствах доктор Зоуплна, сходивший с ума от страха и радости, не мог, не в состоянии был уделить Тинде хотя бы полминуты.

— Знаю, знаю! Все знаю! — торопливо забормотал он прежде, чем Тинда произнесла хоть слово. — Но ради всего на свете, говорите тише, Манечка ничего не знает, ничегошеньки, и нельзя, чтоб узнала... К счастью, роды уже начались, когда это случилось, когда от грохота дрогнул весь околоток св. Петра — в это время у нее были сильные схватки, и ей было не до того...

Арношт решительно не замечал странного одеяния свояченицы и понятия не имел о ее собственном несчастье. Тотчас после этих слов старый Зоуплна увел Тинду к тетушке Рези, которая вместе с мужем как раз вернулась из театра и встретила племянницу раскрытыми объятиями и плаксивыми возгласами:

— Несчастное дитя, бедная моя Тиндочка! Какая беда приключилась с тобой!

Но бедная Тинда не пала в эти раскрытые объятия: прежде чем тетка добежала до нее, она, как стояла, так и рухнула на колени, словно подрубленная, проползла на коленях еще два шага — и свалилась всем телом на бок, потеряв сознание. И это, по мнению тетушки, благодетельное бесчувствие длилось почти четырнадцать недель... Дядю Папаушегга срочно, еще ночью, услали за доктором.

* * *