Кашпар Лен-мститель

Сад нарочито обращал на себя внимание зеркальными шарами, украшавшими его и бросавшими в лес ослепительные отблески; но вот из-за трехметровых деревьев, из-под огромной липы, вынырнул настоящий лесной дом, хотя и одноэтажный, зато по-хозяйски обширный, сверху донизу обшитый тесом, почерневшим от времени.

Он стоял за речкой и вместе с неогороженным садом являл собой утеху взору.

Некоторое время я любовался видом, открывшимся с лесной тропы, затем шагнул через ров на проселочную дорогу, выбегающую прямо из-под рощицы, но едва я подошел к речушке и загляделся на ее бурное течение, мне тотчас почудилось, что дом с садом на другом берегу стремительно понеслись прочь — настолько сильным оказался обман зрения, вызванный потоком диких волн. Пришлось зажмуриться, чтобы «остановить» берега и заставить течь реку.

И тут выяснилось, что шум, который я принял за эхо быстрины, — отголосок второго ее рукава, скрытого от глаз густым ольшаником; Шоуфарова усадьба раскинулась на мысу или даже на настоящем острове, омываемом двумя сходящимися ниже потоками.

Пожар, о котором рассказывал Вавера, оставил по себе зримые следы. Сгоревшая лесопильня стояла когда-то на самом мысу, разрезающем поток на два рукава, о чем свидетельствовали обуглившиеся остатки деревянных столбов, черневшие тут и там меж стеблей высокого коровяка, разросшегося так, что на ум приходила мысль о стремлении хозяев замаскировать пожарище.

Огромная липа, защитница дома, напоминала о печальном событии: обгоревшие ветви были спилены на треть кроны, а уцелевшая часть почти лежала на крыше дома, свесившись по другую его сторону — ни дать ни взять памятник герою, прикрывшему друга собственным телом.

У самых стен дома раскинулся большой сад, пылающий яркими красками пионов, китайских лилий, крокусов, дышащий ароматом резеды; властно, торжественно покачивались над этим благодатным уголком земли большие оливы, шелестевшие неторопливо, в свободном ритме, который задавали заросли ольхи — ее листочки то и дело дружно показывали свой серебристый испод.

Было ветрено, и поминутно ослепительно вспыхивали на солнце зеркальные шары, чтобы тут же потухнуть, точно световая реклама.

Стоило опустить взор к воде — и тотчас весь остров снова мчался вверх против течения...

Но как же все-таки попасть к Шоуфаровым?

Тщетно осматривался я по сторонам в поисках разгадки — ни брода, ни мостка.

Из-за живой изгороди маленьких елочек, окружавших сад, раздалось отрывистое, точно выстрелы, тявканье, а вслед за ним на берег с яростным лаем вылетела огромная овчарка; с того берега она настороженно следила за каждым моим движением, омерзительно рыча и лая.

Это продолжалось довольно долго, пока за изгородью не показалась сухонькая, тщедушная фигурка в платке, повязанном странным, на наш взгляд, образом — так когда-то в этих краях носили платки немки, оставляя на виду мочки ушей с длинными позвякивающими серьгами.

— Was wollnsten han?[171] — в ее вопросе слышалось раздражение.

В этот момент за хвойной изгородью возникла фигура высокого бородатого мужчины в широкополой грубой соломенной шляпе; лицо под ее полями помрачнело так же явно, как неожиданно засветились на солнце, вышедшем из-за тучки, засученные рукава белоснежной рубашки.

В руках он держал пилу настолько своеобразной формы, что ее никак нельзя было принять за садовый инструмент — видимо, это была хирургическая пила для ампутации конечностей, которую хирург осквернял, срезая сухие ветки в изгороди.

Он переступил с ноги на ногу — высокая фигура его сразу стала ниже, и я его тотчас узнал: среди моих знакомых так хромать мог только один человек...

— Я не практикую! — сказал он по-чешски (а как же иначе) громоподобным голосом, памятным мне бог весть с каких времен. — Извольте обратиться к доктору Фохнеру в Боршов... Прощайте!

— Видно, у меня нет другого выхода... Но прежде чем уйти, позвольте передать вам привет из Праги — от пана Шкиза и пана Валата из «Гартманки», пан доктор Слаба!

Соломенная шляпа на том берегу подскочила, чуть не слетев с головы, руки с пилой опустились, и глаза мои встретились с глазами доктора Слабы, вытаращенными на меня с гневным изумлением — в точности так, как это бывало в кафе «Гартманка» за партией тарока.

— То есть как? — начал было он свою речь, обуреваемый яростью, и я не менее трех раз был смерен взглядом с головы до ног.

Взрыва не последовало, лава ушла обратно в кратер — такое редко, но все же случалось с доктором Слабой.

Слегка поостыв, он весьма неохотно бросил:

— Подождите минутку... Жулик!!!

Не успев соотнести оскорбление со своей скромной особой, я понял, что оно служило кличкой собаке, по-прежнему исходившей лаем и метавшейся так, что, казалось, вот-вот перепрыгнет она через речку и бросится на назойливого чужака.

Услышав свою кличку, овчарка мгновенно стихла и подползла к руке хозяина, тот схватил ее за ошейник и поволок к будке.

— Wieda was![172] — проворчала старуха в серьгах и вновь склонилась над газоном.