Кашпар Лен-мститель

Последним распрямился человек в красной фуражке, с которым Лен познакомился в первый вечер своего возвращения в Прагу, — рассыльный Цверенц.

По-видимому, Цверенц и прикрикнул на плачущего, ибо рыдания перешли в обиженные стоны, а сам Цверенц, перестаравшись, с растерянной улыбкой оглядывался по сторонам, словно извинялся за свою неуместную настырность.

Тут Лен увидел голову деда-курилки.

Она покоилась на коленях у Кабоурковой, посиневшая, почти цвета фартука. На лице деда, насколько позволяла видеть повязка, сооруженная Кабоурковой из платка, застыло непривычное, скорее всего, уже безжизненное выражение, еще более жуткое из-за отвалившейся челюсти.

Некоторую видимость жизни придавало Липрцаю упрямое положение поставленной на локоть правой руки, будто отвергавшей заботу, которую проявляли о нем люди. Впрочем, Лен догадался, что это не что иное, как застывший оборонительный жест деда-курилки, последний в роковой борьбе за жизнь, с бедой грозной и уже неодолимой.

Тут и там слышалось, что Липрцай сорвался с лесов. Вот только неясно было, с третьего или с четвертого этажа.

Увидел теперь Лен и того, кто плакал. Перед разбившимся Липрцаем стоял на коленях подросток, совсем еще мальчик. Больно было смотреть, как дрожащими руками он судорожно ощупывал тело покойного. Каждое новое прикосновение подтверждало прискорбный факт и усиливало плач парнишки. В ту минуту, когда подошел Лен, рыданья перешли в стоны и вопли.

Что паренек был слеп — это понимал каждый зрячий. И теперь Лен понял, чего боялись Цверенц и все остальные: что руки мальчика доберутся до головы деда. Так и случилось сразу после того, как Цверенц оставил его в покое.

Слепой — тот самый внучек Липрцая, о котором старик рассказывал Лену в первый день знакомства, — насторожился, почувствовав под руками что-то влажное; пальцами пошел, пошел по струйке, пока не нащупал разбитую голову. Руки его замерли и тут же взметнулись вверх.

Паренек сжал виски ладонями, отвернулся и рухнул в грубый дедушкин фартук, теперь особенно нелепый, похожий на огромный панцирь для маленького безжизненного тела.

Глухо звучали рыданья, и чем глуше они становились, тем больше терзали сердца.

— Сил никаких нет смотреть, — сказал кто-то, всхлипывая. — Надо бы увести его отсюда.

— Говорят почему-то, что он слепой... — сказал другой рабочий.

— Потому что не видит ничего, али не понял ты, болван? — огрызнулся в ответ третий, явно облегчая собственные муки.

Во время этой сцены у Лена перехватило дыхание, ребра заныли. Он чувствовал невыразимую жалость к своему погибшему напарнику и его внучку.

«Мне по лесам больше не...» — припомнились Лену слова старика и тот восторг, с каким Липрцай описывал синие глаза своего внука. Да где же они синие, удивился Лен, когда паренек обернулся, горюя над непоправимой бедой...

Появился доктор, старый седой пан, который издали махнул рукой — мол, моя помощь здесь уже не нужна.

Он подошел к группе рабочих. Тишину нарушали одни только сдавленные рыдания слепого.

Постояв молча, доктор тихо сказал:

— Уведите-ка парнишку!

Рабочие медлили. Тогда рассыльный Цверенц решил, видимо, что самое время ему, официальному лицу в красной фуражке с номером, проявить готовность, бесстрашие, а если нужно, то и непреклонность.

Вцепившись в паренька, точно в куклу, он поднял его с земли. Отчаянно рванувшись из железных объятий, подросток упал на колени, но Цверенц снова схватил его и резким движением, даже с каким-то стуком поставил на ноги.

— Ну что вы так уж на него набросились? Не надо... — сипло сказал Трунечек.

С видом искушенного в подобных делах человека Цверенц в ответ снисходительно покачал головой, не выпуская паренька из рук. Может, так оно было и лучше.

Меж тем доктор осматривал безжизненное тело деда-курилки. Приложил ему руку к сердцу и продержал ее довольно долго. Привычно раздвинул веко умершего — открылся вытаращенный, остекленевший зрачок. Глаз так и остался открытым, и все вздрогнули — так сурово старик Липрцай никогда ни на кого и при жизни-то не смотрел двумя глазами, не то что одним.

— Надо бы положить его повыше, — сказал доктор.

Протянулись четыре пары рук, и деда-курилку понесли в глубь строения. Старательный рассыльный тоже было рванулся с места, чтобы помочь, и паренек выскользнул, наконец, из его объятий. Слепой мгновенно нащупал краешек дедова фартука и, вцепившись в него, пошел за рабочими. Больше ему никто не мешал.

Толпа услышала перебранку между мастером и рабочим, у которого достало смелости сказать мастеру про «три до́стки», кочующие с этажа на этаж по лесам. Правда, теперь возмущался мастер, а рабочий больше помалкивал. Он стоял как вкопанный и отрицательно мотал головой, — вот и все, что осталось от его неистовых жестов.

— Вы вообще не имели права брать его на работу... Ведь он на ходу рассыпался...

— Вот и делай после этого добро людям, — отвечал мастер. — Скажите еще, что это я убил старика...

— Да кто вы, пан мастер, такой, чтоб о нашем брате судить? — Складная речь рабочего ставила мастера в тупик.