Каспар, Мельхиор и Бальтазар

Нет никаких сомнений, что эти телесные искусства связаны с Адамом времен Рая. Плоть в них не низведена до роли орудия — орудия живописи или скульптуры, — сама сделавшись произведением искусства, она превращается в святыню. Да, меня не удивило бы, если расписанное и вылепленное тело спутников Каспара оказалось бы похожим на тело Адама в его первородной невинности и неразрывной близости к Слову Божьему. А наши гладкие, белые и нищие тела соответствовали бы претерпевшей кару, униженной и изгнанной Богом плоти — той, какой она стала со времени грехопадения…

Мы пробыли в Хевроне три дня. Столько же понадобилось нам, чтобы добраться до Иерусалима.

* * *

У скупых отцов сыновья — меценаты. Поскольку мой дед Бельсуссар, а потом мой отец Бальсарар с неистовой алчностью извлекали все, что только могли, из скудных возможностей маленького государства Ниппур, блестящего, но легковесного осколка Вавилонского царства, распад которого ускорила смерть Александра, поскольку за шестьдесят пять лет царствования они избегали всего, что влечет за собой расходы, — войн, походов, большого строительства, — я, Бальтазар IV, их внук и сын, взойдя на престол, оказался владельцем богатств, которые позволяли осуществить самые честолюбивые замыслы. Но в мои планы не входили ни завоевания, ни роскошества. Мою юность вдохновляла единственная страсть — к чистой, естественной красоте, и я считал — и считаю поныне, — что в ней я черпаю чувство справедливости и политическое чутье, необходимые и достаточные для того, чтобы править народом.

Жадность моих предков… Я не думаю, что она вопиет против моих художественных наклонностей, как, впрочем, не думаю, что эти мои наклонности должны быть сведены к некой форме мотовства. Во мне всегда таился страстный коллекционер. А скупец и собиратель образуют отнюдь не враждебную чету, наоборот, в них много сходства, и возможное их соперничество, как правило, разрешается без серьезных столкновений. Когда я был ребенком, мне случилось однажды сопровождать деда в особую кладовую, которую он приказал соорудить в глубине дворца, чтобы хранить там в могильном покое сокровища короны. Узкий коридор, то и дело переходящий в короткие крутые лестницы, упирался в гранитную глыбу величиной с дом, сдвинуть ее могла только целая система цепных приводов и воротов, расположенных в другом конце дворца. Этот небольшой поход должен был подготовить меня к тому, чтобы быть допущенным в Святая Святых. Прорезая сумрак светоносным копьем, в узкую бойницу проникал солнечный луч. Бельсуссар, согнувший худую спину, передвигал сундуки, обнаружив поразительную для своего возраста силу. На моих глазах он то склонялся над грудами бирюзы, аметистов, опалов и халцедонов, то перебирал на ладони необработанные бриллианты, то подносил к свету рубины, чтобы оценить чистоту воды, или жемчужины, чтобы полюбоваться их блеском. Понадобились годы размышлений, прежде чем я понял, что порыв, сблизивший меня с дедом в ту минуту, зиждился на недоразумении: если меня наполняла восторгом красота этих гемм и перламутра, он видел в них определенное количественное богатство — абстрактный, а стало быть, многозначный символ, который мог воплотиться в землю, в корабль или в дюжину рабов. Словом, я погружался в созерцание драгоценного предмета, а дед воспринимал его как отправную точку процесса, апофеоз которого — цифра в ее чистом виде.

Мой отец положил конец двойственности, из-за которой скупца, склоненного над сундуком с драгоценными камнями, можно было принять за любителя искусства: взойдя на престол, он немедля избавился от сокровищ, спрятанных в кладовой. Правда, вначале он еще берег золотые монеты с гравированными изображениями, которые пришли к нам с берегов Средиземного моря, из Африки и азиатских стран. А я еще продолжал обманываться, влюбившись в эти изображения, которые тешили мою склонность к портретному искусству и — шире — вообще ко всякому изображению живых и мертвых. Может статься, запечатленные на золоте и серебре лица живых и умерших властителей приобретали в моих глазах божественный ореол. Но и это последнее заблуждение рассеялось, когда монеты исчезли, а им на смену явились абаки и счета халдейских банкиров, с которыми царь и его министр финансов поддерживали постоянные сношения. Как ни неприятен этот парадокс, но скупость, которая, нарастая, порождает непомерное богатство, имеет много общего с аскезой одержимого Богом мистика, который накапливает лишения. Под личиной бедности как у скупца, так и у мистика таятся громадные, невидимые богатства, но, само собой, характер их в обоих случаях совершенно различен.