Касторка

- Скорей, а то придут! - крикнул Бармалей своим грачиным голосом.

Ребята с гомоном подтащили меня к колонке. Оскалив зубы, Бармалей повис на тугой рукоятке. Из широкого крана хлынула сильная струя, и меня сунули под нее. Я упал на бок, я брыкался, я захлебывался, я колотил ребят по ногам, но мне не давали вырваться. Вдруг кто-то крикнул:

- Атас!

Струя оборвалась, и стало вдруг очень тихо. Когда я опомнился и встал, я увидел, что улочка пуста, лишь вдали идет какой-то старик с двумя ведрами.

Стараясь не зареветь, я поплелся к дому. Проходя мимо закоулка с козлами, я покосился туда. Вся компания была уже там.

- Эй! - крикнул мне Борька. - Иди сюда! Мы сейчас еще кого-нибудь поймаем.

Только тут я понял, как остроумна и увлекательна затея с обливанием. Я свернул в закоулок и уже больше не отставал от Бармалея и его компании.

У него была мама - полная русоволосая женщина, совсем на сына не похожая. Только она одна звала Бармалея Алькой. Взрослые еще называли его хулиганом, а мы с гордостью говорили о нем, что это наш самый главный хулиган. Нам с ним было очень интересно.

Ему нравилось строить из себя страшилище, которого все боятся, а нам нравилось бояться его. Если он задерживался дома, нам чего-то не хватало, мы томились, околачивались возле его крыльца, ожидая, когда он соизволит появиться. Бармалей любил обставить свое появление так, чтобы оно тут же привело нас в трепет. Помню, он выскочил на крыльцо, оскалив зубы, вытаращив глаза, держа за кончик хвоста живую мышь. Мы с воплями пустились убегать, даже те, кто мышей не боялся. В другой раз он принялся гоняться за нами с горящим самодельным факелом. Он никого не обжег и не собирался обжечь, но он загнал Тоську в угол и прыгал перед ней с факелом, пока та не охрипла от визга. Сбежались взрослые, вызвали Бармалееву маму и долго отчитывали ее за сына, который чуть не устроил пожар.

Иногда Бармалей заставлял каждого из нас трепетать не за себя лично, а за его персону. Например, он полез на тонкий и высокий шест телевизионной антенны, довольно плохо укрепленный на крыше. Шест кренился, кренился и, наконец, рухнул. Бармалей не полетел с крыши лишь потому, что пробил ногами толь на самом ее краю и застрял в нем. Снова сбежались соседи: одни бранили Бармалееву маму, другие называли ее мученицей.

Однажды я простудился и три дня просидел дома. На четвертый день меня выпустили гулять только под вечер, потому что днем было ветрено. Выйдя на улицу, освещенную заходящим солнцем, я ждал, что услышу крики ребят, которые бегут куда-нибудь за Бармалеем. Ничего подобного не было. В одном месте девочки играли в классы, в другом - мальчик и девочка крутили веревку, а еще одна девочка прыгала через нее. Несколько ребят по очереди катались на маленьком двухколесном велосипеде. Непривычно тихо было на улице.

Я подошел к дому Бармалея и увидел на крыльце Борьку и Романа. Ромка держал на коленях журнал "Советский Союз", и оба рассматривали картинки. Я поздоровался и спросил:

- А где Бармалей?

- В клубе, - ответил Ромка.

- В каком клубе?

- Ну, в нашем, имени Полины Кожемякиной.

- А что он там делает?

- Во! - вскрикнул Ромка. - Ты с Луны свалился? Репетирует, конечно.

- Он же больной был, не знает, - вступился за меня Борька и рассказал, что произошло с Бармалеем.

Однажды мама отвела его в местный клуб и попыталась устроить в драматический кружок, в котором играла Аглая. В кружок Бармалея записали, но сказали, что подходящей роли для него пока нет. Тут его увидел руководитель другого драматического кружка - взрослого. Он ставил пьесу из времен гражданской войны. По ходу действия там на рынке появлялся маленький беспризорник и просил милостыню, распевая грустную песню. Слух у Бармалея оказался хорошим. Он стал артистом, и притом не детского драмкружка, а взрослого.

Свой рассказ Борька закончил довольно странно.

- Теперь Бармалей совсем перевоспитался, - сказал он.

- Как это - перевоспитался? - не понял я.

- А вот так: теперь ни капельки не хулиганит.

Я вопросительно посмотрел на Ромку.

- Не веришь? - сказал он. - Спроси кого хочешь! Вон спроси Варвару Федоровну или Наталию Степановну. - Он кивнул на двух старушек, сидевших на лавочке по другую сторону улицы.

Старушек я спрашивать не стал, а Борьке и Ромке все-таки не поверил. Скоро, однако, я убедился, что он действительно перевоспитался.

- Вон! Идет! - сказал Ромка.

В конце улочки я увидел Бармалея, совсем на Бармалея не похожего: в чистой белой рубашке с отложным воротничком, в длинных черных брюках, в сандалиях и даже в носках. Он шагал ровно и неторопливо. По мере того как он шел, ребята на улице бросали свои занятия и подбегали к нему. Подбежав, они не кричали, не приплясывали, не вертелись, как обычно. Они пристраивались к Бармалею и шагали так же степенно и размеренно. Мне даже показалось, что они молчат, но потом я услышал, что они все-таки разговаривают.

Бармалей подошел к нам. Я бы не сказал, что он важничает. Просто он был какой-то задумчивый и озабоченный.

Боря и Ромка встали с крыльца.

- Ну как? - спросил Ромка.