Касторп

Однако заснул он не сразу. Крошка от съеденного уже в кровати сухаря застряла между зубами. Пришлось встать, отыскать коробочку с зубочистками, выковырять крошку и прополоскать рот остатками воды из кувшина. Когда он снова лег и устремил взгляд в потолок, тишину, в которую с некоторых пор погрузился дом на Каштановой, нарушили звуки рояля. Кто-то — по-видимому, в бельэтаже — играл экспромт Шуберта. Мягкая, меланхолическая мелодия, запомнившаяся Касторпу с раннего детства, показалась сейчас необыкновенно прекрасной. Но увы, приятный сюрприз был испорчен. С гораздо более близкого расстояния, а именно из ванной госпожи Вибе, до его слуха донеслись странные звуки. Они были похожи на громкие шлепки — то редкие, то следующие один за другим с очень короткими промежутками. Этим звукам сопутствовал идущий будто из-под земли протяжный стон, который — если был человеческим — мог в равной мере выражать как радость, так и страдание. Минуту спустя музыка оборвалась на середине ноты, в тот самый момент, когда мелодия после лирической, исполненной невыразимого очарования экспозиции приобрела драматическую окраску. Из ванной, а может быть, уже из коридора послышались приглушенные голоса и шлепанье — на этот раз по полу — босых ног. Так, по крайней мере, Касторпу показалось. Он перевернулся на бок, натянул одеяло почти по самые уши и наконец уснул.

V

После пяти дождливых, туманных и очень холодных дней октябрь вступил в дивную пору бабьего лета. Извлеченные из шкафов осенние пальто, калоши, шарфы, ба! даже перчатки вернулись обратно на вешалки и в бездонные комоды. Было так тепло, что женщины выходили на улицу в летних шляпах, а мужчины — в особенности из низшего сословия — позволяли себе вышагивать по тротуарам без пиджаков, в жилетах, а часто и завернув рукава сорочек.

Касторп, который первые дождливые дни провел в весьма подавленном настроении — от полного уныния его спасало лишь обилие новых обязанностей, — теперь радовался каждой минуте. Бодрящие сверкающие утра ждали его уже за порогом дома, когда он с портфелем, набитым записями лекций, и картонным тубусом с чертежами, пройдя несколько шагов, сворачивал за угол Каштановой и направлялся к трамвайной остановке. Воздух был такой чистый, что всякая мелочь, на которую падал взгляд, вырисовывалась отчетливее обычного. Карниз дома, падающий кленовый лист или дуга подъезжающего трамвая одинаково доставляли Касторпу радость бескорыстного наблюдения. Большая аллея, в которую врывался разогнавшийся на горке трамвай, горела рыже-золотым пламенем, а огромное здание Высшего технического училища — которое все называли просто политехникумом — казалось на своем холме таким же невесомым и легкомысленным, как один из замков безумного короля Людовика^[19]. Касторп, обычно внимательно слушавший лекции по начертательной геометрии, основам кораблестроения, прикладной математике и сосредоточенно выполнявший упражнения по техническому черчению, время от времени отвлекался и, подперев кулаком подбородок, поглядывал в одно из больших окон, за которыми по чистой синеве торжественно плыли ослепительно белые кучевые облака.

Обративший однажды внимание на погруженного в мечтательную задумчивость студента профессор математики Мангольдт громко спросил:

— И какой же, интересно, корень вы можете извлечь из этих облаков?

— Простите, господин профессор, — ответил сконфуженный Касторп, — но если учесть то, что вы минуту назад сказали о последовательности первых цифр, вытекающей из теоремы Ферма, я бы подумал о… бесконечности.

По аудитории прокатилась волна смеха, однако Мангольдт с серьезным видом кивнул и произнес:

— Действительно, это проблема чистой математики, мы же, однако, вернемся к нашим практическим задачам!

Залившийся краской Касторп склонился над своими записями; разумеется, он никак не мог предположить, что в результате этого незначительного инцидента, развеселившего аудиторию, за ним прочно закрепится сорвавшееся у кого-то с языка прозвище. С тех пор однокашники стали звать его Практичным Касторпом, или — проще и короче — Практиком.