Касторп

Этот размеренный, чрезвычайно приятный образ жизни, отвечающий — как сказал бы дядя Тинапель — их сословию, разумеется, не усыплял его бдительности. Он не старался любой ценой оказаться поблизости от Пилецкой, внимательно следя, чтобы его столик за завтраком или расставленный шезлонг всегда находились от нее на некотором расстоянии, отделенные парой других столиков или шезлонгов. Завидев ее прогуливающейся по парку или возвращающейся из купальни, он скорее избегал встречи, нежели к таковой стремился. Дважды, впрочем, они обменялись поклонами: один раз на молу, куда Касторп вышел на вечернюю прогулку, и второй раз на веранде пансиона, во время послеобеденной сиесты. На молу он увидел Пилецкую внезапно, никак того не ожидая. Они чуть не столкнулись в толчее, которая ненадолго возникла, когда группа зевак, до того наблюдавшая за двумя плясунами на канате, расходясь, заполонила почти весь мол. На Пилецкой было голубое летнее платье с зеленой туникой и шляпа цвета морской волны. Из-за высокого, очень модного тогда воротника `a la Медичи ее ответный поклон показался ему несколько скованным, церемонным. А вот на веранде пансиона, в легком, песочного цвета платье с прикрывающей декольте кружевной шемизеткой, Пилецкая держалась гораздо непринужденнее. Но и тут, когда он проходил мимо нее и поклонился, а она, отвечая ему, кивнула, ее серо-голубые или скорее голубовато-серые глаза посмотрели на него словно бы настороженно и вопрошающе, отчего он буквально оцепенел, а затем на несколько часов погрузился в смятение.

Воспользовавшись особым, что ни говори, положением отдыхающего, Касторп вскоре позволил себе нечто большее. В прогулочной лодке, катавшей постояльцев «Мирамара» по заливу, он сел на скамейку с ней рядом и дважды, когда лодка слегка накренялась, коснулся батиста, из которого была сшита ее блузка, украшенная пышным жабо. В некотором смысле еще ближе к Пилецкой он оказался во время экскурсии на Клубничные холмы, предусматривавшей посещение ресторана «Большая звезда». Ехал он, правда, в третьем экипаже, а она — в первом, однако за длинным, на шесть человек, столом под соснами Гансу Касторпу досталось место напротив Пилецкой. Он украдкою наблюдал, как она изящно подносит ко рту вилку со спаржей и затем вытирает губы салфеткой, чтобы отпить глоток охлажденного шабли. Сидящий подле нее берлинский советник Фридрих Хаупт ежеминутно с ней чокался и сыпал незамысловатыми шуточками — по мнению Касторпа, на грани приличия. Пилецкая отвечала советнику столь же весело и чокалась охотно, и вероятно, если бы не его жена, походившая на четырнадцатую дочку кальвинистского пастора, эти двое — советник и полька — возвращались бы с экскурсии бок о бок, в одном экипаже. Ганс Касторп внимательно прислушивался к ее немецкому: лишь изредка, в отдельных словах, почти неуловимо ощущался иностранный акцент — не обязательно польский, его с равным успехом можно было приписать воспитанию в каком-нибудь немецком доме в Риге или Клайпеде. Уже за десертом Пилецкая, заметив, что Касторп не притронулся к портеру, поданному ко второму блюду, весело спросила:

— Должно быть, молодой человек, вы изучаете теологию?

Соседи по столу дружно рассмеялись, а Касторп ответил серьезно, глядя ей прямо в глаза:

— Я учусь в политехникуме, моя будущая специальность — не души, а корабли!

Никто, однако, его не слушал: на столе после пирога появилось мороженое с земляничным кремом, предоставив берлинскому советнику новую тему для глупых шуток.

Все эти краткие моменты близости вызывали у Касторпа небывалые эмоции, разжигая в его загоревшем и приобретшем более или менее спортивную форму теле подлинную страсть, не говоря уж о возбуждении в постели перед сном, которое ему не всегда удавалось обуздать. Кроме того, всплыли некие проблемы, над которыми до сих пор — среди повседневных забот — он не задумывался, хотя знал, что этого не избежать. Пилецкая была полькой, Давыдов, которого она ждала, — русским, и уже сам этот выбор — а Касторп не сомневался, что выбор ее, а не капитана, — представлял для него загадку. В гимназии лишь один урок истории был посвящен Польше; ученикам рассказали, что анархия и пьянство шляхты привели страну к разделам: образовавшийся в самом центре Европы нарыв понадобилось из гигиенических соображений безотлагательно вскрыть. Больше он ничего не узнал, а то, что случайно слышал о Сибири, казаках, восстаниях, заговорщиках, забастовках и тюрьмах, было связано лишь с последними, если не сказать текущими событиями в Лодзи или Варшаве.