Кастро Алвес

Кастро Алвес превзошел самого себя в этой поэме, где от самых нежных тонов при рассказе о море и моряках он переходит к самым страшным крикам души при рассказе о жуткой пляске негров; где от чистого лиризма при описании девушки негритянки в хижине он переходит к трагическому обращению к Андраде и Колумбу, светлые дела которых запятнаны рабовладельцами. Почти непостижимо, как он сумел соединить в этой поэме столько красоты и столько чувства. Это песня страдания и мятежа, каких вообще немного в мировой литературе. В его творчестве с этой поэмой можно сравнить лишь гигантское полотно, которое представляют собою «Голоса Африки»^{78}. И та и другая поэмы — это крик, в который слились все вопли страдания, все стоны, все проклятия, которые в течение веков посылали своим хозяевам негры в Бразилии. Кастро Алвес явился родоначальником негритянской поэзии Америки, первым и самым сильным из всех голосов, в которых слышится горестный голос негра. Песня страдания и мятежа, песня отчаяния, но и надежды; песня смерти, но и жизни во имя будущего. Никогда никто из поэтов ни в его время, ни в наши дни не описывал столь зримо и с таким мастерством трагедию черного раба в Америке. С силой урагана, с силой океана эти стихи «Негритянского корабля» пронеслись над залом в Сан-Пауло.

Над морем ночью лунных блесток вспышки —
Как мотыльки с серебряной пыльцой.
Их ловят волны — резвые мальчишки,
Что разыгрались в этот час ночной.

Он говорил о море, подруга, с таким дружелюбием, какое могут питать к нему лишь те, кто родился на земле Баии^{79}, где порт таинствен и глубок, где женщины-морячки красивы, как ты, негритянка, где рыбаки каждый день совершают подвиги. Он говорил о море, зная все его тайны. С каким нежным восхищением пишет он о моряках, пересекающих океан:

О моряки! Как мать, вас любит море…
Вы солнцем всех широт обожжены.
Как в отчем доме вы — в морском просторе;
Вам люб и ветра шум и всплеск волны.

С какой лирической силой рисует он картину моря, звучащую издали музыку, свободную любовь в беспредельной синеве неба и океана! И как музыкальны его слова, когда он говорит о моряках; об испанце, вспоминающем «смуглых девушек»; о «цветущих андалузках»; об итальянце, который «воспевает спящую Венецию»; об англичанине, «холодном моряке, который с рождения в море»; о французе, «у которого на роду написана его судьба»; о греках, «красивых смуглых пиратах моря, которое пересек Одиссей»; о «мореплавателях всех стран». Но ах! моя негритянка, на этом бриге, который плывет по спокойному морю и на котором такой храбрый экипаж, поэт видит картину прямо из дантова ада:

Они плывут в пустыне водной…
Ребенок матери голодной
К сосцам сухим ее приник.
Людей несчастных, исхудалых
И от лишений одичалых
Мчит по волнам зловещий бриг.
Вся эта призраков громада
Страшнее дантовского ада,
Тряпьем не скрыта нагота.
А на телах нагих и черных —
Работорговли жертв позорных —
Следы хозяйского кнута.
Пред ними дали голубые,
Вокруг — свободная стихия,
Но здесь — плавучая тюрьма.
Вот этот песню вдруг затянет,
А тот браниться злобно станет,
Хохочет тот, сойдя с ума!

Дело в том, моя подруга, что этот негритянский корабль везет живой груз — черное мясо для невольничьих рынков Бразилии. За этот товар работорговцы получат большие деньги. А поскольку за эти деньги покупается также и совесть, все молчат о путешествии быстроходного брига. Все, за исключением Кастро Алвеса, который на крыльях альбатроса парит над судном^{80}.

Он обращается к морю, к небесным светилам, к ночам, к бурям, к ураганам. Раз люди не хотят ничего видеть и слышать, он призывает силы природы расправиться с этим судном, стереть с земли этот позор. Он обращается к силам природы, ибо слишком велико преступление. Вчера еще это были свободные люди леса и пустыни. Но пришел караван, и вот уже они идут с цепями на ногах, в которые их заковали на многие годы. «Вчера — полная свобода, воля распоряжаться собой… Сегодня — предел жестокости, они не вольны даже в смерти…»