Катаев. "Погоня за вечной весной"

О том же Катаев рассказывал и Галанову, называя имя «скупердяя-издателя» — Бэн и негодуя по поводу десяти фунтов и упущенных денег: «Знаете, сколько вы получите? — спросил меня знакомый английский журналист и вывел на листке бумаги длинную колонку цифр. — За разными там вычетами четырнадцать тысяч долларов чистыми. Как за бестселлер».

Кстати, повесть экранизировали: в Германии в 1931 году появилась экспрессивная комедия Фрица Кортнера «Der brave Sunder» («Усердный грешник»), я смотрел — бурно, сочно, безумно. И герои — какие-то адские болваны. События были перенесены в Германию, но в нужный момент среди вертепа (одна из соблазнительниц — гибкая певунья-негритянка) русский эмигрант в окружении джигитов начинал распевать «русскую народную» песню: «Где в снегу Казбек навеки уснул, там мой дед-абрек имел свой аул».

Сразу вспомнилось, что Гитлер (по воспоминаниям Розенберга, Шпеера и Геббельса) жаловал рассказы Зощенко и задыхался от хохота над его «придурковатыми» персонажами, возможно, ошибочно видя в них типичных жителей России — противников, которых будет нетрудно сломить.

Катаев и Горький

В 1927 году Катаев, Леонов и Бабель подали заявление на выезд и получили разрешение. Всё, большевики за спиной, «свободный мир»! Но зачем и куда бежать, если дома ты обеспеченный «начинающий классик», а внимание к твоей прозе иностранцев — это во многом боязливый интерес ко всему «советскому»? Да и кем ты пригодишься чужбине?

Бабель моментально откололся от компании. Катаев собирался путешествовать через Берлин в Италию «по собственному маршруту». И только Леонов хотел к Горькому, и напросился. «А я и не думал к нему ехать», — признавался Катаев. Но Леонов уже сообщил в Сорренто, Горький ответил письмом, адресованным обоим: «Поселитесь же вы через дорогу от меня… И — выпьем».

Ехали оба с женами через живописные места и с остановками: сначала Германия, затем из Рапалло в Неаполь, поездом до Кастелламаре (привязался любопытствующий фашист и даже вызвал полицейского), оттуда в Сорренто.

Спустя годы Леонов рассказывал своей знакомой, литератору Лидии Быковцевой, что Катаев почувствовал себя в приморской Италии «как дома», в «родной стихии». Ему нравились крики, жара, суматоха. Он немедленно ринулся осматривать Неаполь.

«Ему не терпелось посмотреть прославленный оперный театр «San Carlo», чтобы сравнить его с родным одесским оперным театром, и во многом в пользу последнего. Он с гордостью рассказывал, как в равной степени и на неаполитанской оперной сцене, и на одесской — блистал непревзойденный Лоэнгрин, Орфей — Леонид Витальевич Собинов… Катаев торопил всех подняться фуникулером на холм Вомеро, чтобы оттуда охватить взглядом панораму города, залив, разбросанные в нем острова…»

Анна Коваленко сообщала матери на обратной стороне фотокарточек:

«Милый мой Мусенок!

Посылаю тебе эту красоту с видом Неаполя. Это я и Валя. Узнать нас трудно. Но пальмы и Неаполь самые настоящие. Я улыбаюсь, но мое новое платье и его красота пропали»;

«Вот еще один экземпляр Муси. Видишь, как она печальна. Это оттого, что солнце, и Валя ее любит. Целует тебя крепко, крепко.

Муся. Италия. Европа».

По мотивам увиденного в Рапалло Катаев написал рассказ «Актер» для журнала «Современный театр», форсисто поставив в конце название этого курортного городка. «Актер» — зарисовка с натуры: «веселый любитель» подвыпивший шофер разыгрывает сценки в итальянском трактирчике: «Поздние посетители с дешевыми соломенными шляпами на затылках валились праздничными галстуками в мокрые клеенки столов. Они колотили, корчась, друг друга в спины загорелыми кулаками, рыдали от смеха, опрокидывая локтями плетенки кьянти: вино текло на пол».

Действительно, как и указывал Горький, поселились там, где и все паломники, напротив его виллы, в гостинице «Минерва». «А, «воры» приехали, «растратчики» приехали!» — приветствовал он (у Леонова только что вышел роман «Вор»). А мог бы и так: «А, беляки пожаловали!» (Леонов, как и Катаев, скрывал свое прошлое — служил у белых в 1919-м в Архангельске.)

Жуткая жара, дым над Везувием, слепящее море, апельсиновый сад, сытная еда — домашняя и в тратториях, граппа и кьянти, базары с фруктами, оперный театр… Отношения между Катаевым и Леоновым не заладились еще тогда и были плохи всю жизнь. Учитывая позднейшие оценки Катаевым леоновской литературы, можно предположить, что во многом это были стилистические разногласия. Легкого и звонкого Валентина не влекли сумрачные сюжеты Леонида, илистая вязкость языка… «Он же тяжелый, как битюг», — говорил он.

Спустя шесть лет после Сорренто, в 1933-м, Катаев не преминул лягнуть Леонова (а заодно и Лидина), не поехавшего с ним в Ярославль, в «литгазетной» заметке-жалобе, озаглавленной «Открытое письмо».

«В самый последний момент, перед отходом поезда, вы, уже будучи с вещами на перроне перед вагоном, категорически отказались ехать.

— Почему?

— Потому что вагон жесткий, — ответили вы. — А нам обещали мягкий.

Никакие уговоры не подействовали.

Поезд ушел без вас.