Катаев. "Погоня за вечной весной"

«— Валюн, пройдитесь рукой мастера сейчас, — сказал Ильф, — вот по этому плану.

— Нечего, нечего, вы негры и должны трудиться».

По Катаеву, пока он плавал, выпивал и сочинительствовал, они принялись бомбить его телеграммами, требуя инструкций по поводу сюжетных коллизий. «Сначала я отвечал им коротко: «Думайте сами». А потом и совсем перестал отвечать, погруженный в райскую жизнь». В Батуме ему, по всей видимости, сопутствовали грузинские поэты Тициан Табидзе и Паоло Яшвили, чьи жизни оборвутся в 1937-м. Там, в Грузии, под осенним, еще ярким солнцем Катаев завершил свой водевиль и читал его вслух, проверяя эффект на «целевой аудитории» (в альбоме Кручёных — фотография с катаевской подписью: «Осень под Батумом на Зеленом мысу, где я писал второй акт «Квадратуры». Сидят первые слушатели. Средний — комсомолец Юрочка Иванов, служивший парткомпасом»).

А Ильф и Петров писали без остановки — после рабочего дня в редакции с вечера и до глубокой ночи. Это был их первый опыт большой прозы. Петров вспоминал: «Если бы я не боялся показаться банальным, я сказал бы, что мы писали кровью. Мы уходили из Дворца труда в два или три часа ночи, ошеломленные, почти задохшиеся от папиросного дыма. Мы возвращались домой по мокрым и пустым московским переулкам, освещенным зеленоватыми газовыми фонарями, не в состоянии произнести ни слова».

Когда через месяц отсутствия Катаев вернулся, перед ним развернули папку с первой внушительной частью романа. К унылому Воробьянинову, изначально Катаевым придуманному и близкому его «растратчикам», добавился наступательно-победительный Остап Бендер.

«Мы никак не могли себе представить — хорошо мы написали или плохо, — признавался Петров. — Если бы Дюма-отец, он же Старик Собакин, он же Валентин Катаев, сказал нам, что мы принесли галиматью, мы нисколько не удивились бы. Мы готовились к самому худшему».

Но, слушая чтение, «старик», по его признанию, уже через десять минут понял, что книге предстоит «мировая слава». Он немедленно благородно отказался от соавторства и пообещал перезаключить договор на публикацию, который уже успел подписать: «Ученики побили учителя, как русские шведов под Полтавой. Заканчивайте роман сами, и да благословит вас Бог». Теперь он попросил лишь о двух условиях: во-первых, посвятить ему роман и чтобы это посвящение было во всех изданиях, а во-вторых, с гонорара за книгу одарить золотым портсигаром. Зачем он по-вороньи взалкал золота? Захотелось яркого символа, повседневно напоминающего об успешном «дельце»?

С января 1928 года завершенный в том же месяце роман начал публиковать журнал «30 дней», где завредом был хороший знакомый всех троих Василий Регинин, а ответственным (то есть главным) редактором еще «более лучший» знакомый Владимир Нарбут, из чьих рук, по определению Надежды Мандельштам, «одесские писатели ели хлеб» (левая рука, напомню, отсутствовала). В 1928-м в нарбутовском издательстве «Земля и фабрика» вышло первое книжное издание романа, и тогда же в том же издательстве появилось двухтомное собрание сочинений Катаева[63].

Исследователи Михаил Одесский и Давид Фельдман, комментируя «Двенадцать стульев», приходят к выводу, что Катаев договорился с журналом о романе еще до того, как он был написан, пробив публикацию весом своего имени. Они называют создание романа «отлично задуманной и тщательно спланированной операцией», разъясняя: «соавторы торопились, работая ночи напролет, не только по причине природного трудолюбия, но и потому, что вопрос о публикации был решен, сроки представления глав в январский и все последующие номера журнала — жестко определены». Одесский и Фельдман даже предполагают, что Нарбут предложил Катаеву сформировать «писательскую бригаду» для быстрого создания «антилевацкого» романа (и авторы «Двенадцати стульев» с этим справились), ведь в ту пору, весной — осенью 1927-го, обострилась полемика Сталина с Троцким, громившим нэп и предвещавшим крах строя: «Сюжет «Двенадцати стульев» идеально соответствовал тезисам официальной пропаганды… В СССР сложился «новый социалистический быт», потому «реставрация капитализма» невозможна в принципе». В ранней версии романа и вовсе высмеивался вселенский пожар: у Грицацуевой «линия жизни простиралась так далеко, что конец ее заехал в пульс, и если линия говорила правду, вдова должна была бы дожить до мировой революции». Впрочем, подгонка романа под актуальные политические задачи остается лишь гипотезой исследователей.