Катакомбы

Петя приоткрыл глаза и покосился в окно. Под крылом так близко пронеслась черепичная крыша, что казалось, самолет вот-вот чиркнет по черноватой черепице и свалит трубу.

Мальчик опять отшатнулся и зажмурился:

— Ох!

На этот раз девочка с любопытством посмотрела на побледневшего Петю:

— Видишь, а ты еще споришь, что бежим. Не бежим, а летим. Моя правда.

— Мне показалось, — смущенно сказал Петя.

— «Показалось, показалось»! — сварливо заметила девочка, явно кому-то подражая, наверное бабушке. — Ты, наверное, первый раз летишь на самолете, что бреющего испугался? Да?

Петя суетливо заерзал в кресле.

— Чего бреющего? Где бреющий? — спрашивал он, вертясь и оглядываясь во все стороны.

Девочка снисходительно улыбнулась:

— Чудак человек! Давно уже идем на бреющем. Посмотри, не бойся.

Она потянула его за рукав к окну. Близко под крылом продолжала бежать земля. Неслись дороги, телеграфные столбы, грядки, колодцы-журавли. Большая тень самолета с острыми распластанными крыльями и высоким рулем пересекала огороды. Она ломалась на плетнях, вспрыгивала на деревья, снова падала и стремительно стлалась по неоглядным полям колхозной пшеницы, густой и на вид мягкой, как мех.

Дух захватывало от этого могучего движения машины, которая неслась над самой землей, пугая ревом овец, разбегающихся во все стороны в облаках белой, степной пыли.

Петя уже ничего не боялся. Его душой овладело отчаянное, удалое чувство бреющего полета.

Как не похоже было это чувство на холодноватое наслаждение медленным, почти неподвижным полетом на высоте двух тысяч метров, между ярусами больших и маленьких облаков, сонно плавающих над плоскогорьями мира!

Там, несмотря на пощелкивание в ушах и напористый, напряженный хор моторов, было спокойное, почти безмятежное созерцание.

Здесь Петя чувствовал восторг головокружительного движения, опасной борьбы с пространством и временем.

Самолет перестал быть птицей, он мчался очертя голову, как воздушный автомобиль, почти задевая землю и перепрыгивая через скирды старой соломы и пирамидальные тополя.

И Пете казалось, что он сам, вцепившись руками в откидную спинку переднего кресла, изо всех сил гонит могучую машину вперед и вперед, на юг, навстречу какому-то неизведанному счастью.

Во все стороны, до самого горизонта, простиралась еще никогда не виданная Петей степь.

Вдоль балок тянулись белые мазанки больших украинских сел. Солнце жарко блестело в мелкой воде ставков, где плавали гуси и утки. Стали попадаться ветряные мельницы.

Все было невиданно, все было ново. Но главная новизна заключалась в яркости и силе солнечного света, как бы в светоносности самого воздуха, накаленного, пронизанного не только видимыми лучами солнца, но также и невидимыми — теми таинственными, лежащими за пределами спектра ультрафиолетовыми и инфракрасными лучами, которые с ощутимой силой касались Петиной кожи, льнули к ней, почти обжигали.

В самолете становилось все жарче, все душнее. Но это была какая-то легкая, целебная духота.

Петя замечтался, его стало клонить ко сну, но вдруг он вспомнил, что надо писать открытки. Теперь они могут выйти совсем замечательные. Мало того, что там будет неотразимая пометка «на борту самолета», — к этому теперь можно прибавить еще более небрежным, даже еле разборчивым почерком великолепное «на бреющем полете». Шутка сказать! Нет, товарищи, такой случай пропустить нельзя, такой случай бывает раз в жизни!

Петя встрепенулся и стал торопливо доставать из нагрудного кармана письменные принадлежности.

Но их не оказалось, они исчезли.

Петя вскочил с кресла и тут же почувствовал, что на его голове что-то подскочило и съезжает на лоб. Он схватился за голову и обнаружил, что кепки нет, а вместо нее надет венок из ромашек.

Галя в Петиной кепке набекрень сидела в хвосте самолета на чемоданах и, болтая ногами, рисовала Петиным карандашом на Петиных открытках.

— Ну, это уже черт знает что! — воскликнул мальчик, густо краснея.

Он больше всего на свете боялся показаться смешным. И вот именно теперь, в самый высокий, почти торжественный момент героического бреющего полета, на глазах у пассажиров он оказался в таком юмористическом, просто дурацком виде: взъерошенный, обманутый, с венком на голове. Он готов был заплакать от злости и обиды.

— Сейчас же отдай мои письменные принадлежности! — сказал Петя, сверкнув глазами, черными, как антрацит. — Слышишь? Сию же минуту!

Но девочка ничуть не испугалась. Она замахала руками и вдруг залилась таким простодушным, чистым смехом, что показалось, будто в самолете стали звонить в маленький хрустальный колокольчик.

— Не смей портить мои открытки, — отчеканил Петя, — не смей рисовать на моей бумаге! Она мне нужна для научной работы! Понятно?

Но, очевидно, девочке это было непонятно, так как она сморщила нос и дерзко показала Пете язык.

В один миг он забыл, что является вице-президентом кружка юных натуралистов, и ринулся в бой, воинственно выкрикивая:

— Отдай открытки! Отдай кепку! А то знаешь…

Он хотел ее схватить, но она, как обезьянка, прыгала по чемоданам, увертывалась, падала, хохотала, выскальзывала из рук.