Катализ

Ленка уронила кружку, брезгливо стряхнула с ноги горячие осколки и сделала новую порцию.

– Ничего себе откровение! – сказал я.

– Я это знаю уже не первый год, – сообщил Угрюмый. – А понял почти сразу, и только нужно было время, чтоб доказать. Апельсин никогда не даст бессмертия всем. Во всяком случае, этот Апельсин. Бессмертие для всех противоречит его целям.

– Но тогда зачем же работает твой дурацкий институт? К чему этот фарс? – возмутилась Ленка.

– Это не фарс, – спокойно и твердо сказал Угрюмый. – Это самая благородная в мире работа. Мы не имеем права отбирать у людей надежду.

– А у себя? – спросил я.

– Dum spiro, spero, – сказал он.

– И ты говоришь честно?

– Абсолютно.

– Но на что? На что ты надеешься?

– На чудо, – ответил он.

А мне пришла в голову новая мысль:

– А если другие в твоем институте поймут то же, что понял ты?

– Они не поймут, – сказал Угрюмый.

– Ты их направил по ложному пути?!

– Да, – сказал он.

И я понял, что на меня легло тяжелое бремя еще одной страшной тайны. И тут же почувствовал, как зреет во мне протест. Я не верил выводам Угрюмого. Не хотел верить – и не верил. Имел я на это право, в конце концов?!

И я бросил все. И занялся только этим. Развлечения, путешествия, политика, литература – все мура. Единственным настоящим занятием для нас, бессмертных, могла стать только наука, в многогранности и глубине своей бесконечная, как сама наша жизнь. Один за другим мы пришли к этому все четверо. Альтер подружился с Конрадом и стал одним из ведущих специалистов по прикладной сибрологии. Ленка увлеклась математикой, теоретической сиброфизикой, геометродинамикой и неделями пропадала в Милане у Пинелли. Алена, начав с сиброхимии, закончила свое образование в Сан-Апельсине у «безумного Педро» и считает теперь оранжелогию наукой наук. Мой же выбор был очевиден – биология, медицина, геронтология. Я стал неплохим хирургом и спас не один десяток жизней («Кровавый Брусилов замаливает грехи», – шептали на спиной злопыхатели), я разработал несколько новых методов трансплантации, я изучил механизм сибробесплодия, я забрался в самые недра сиброклетки и постиг структуру окаянного регулятора – этой оранжитовой «шагреневой кожи». И я не верил, по-прежнему не верил в невозможность бессмертия для всех. А потом – это случилось как-то внезапно – знаний оказалось достаточно, и я понял: Угрюмов прав. Шестьдесят четыре года я пытался доказать обратное. И вот все – финиш, точка. Поезд дальше не пойдет, просьба освободить вагоны.

Раньше всего я преодолел боли. Потом – уже гораздо мучительнее – совладал со страхом. Еще труднее было справиться с совестью и с разъедающей душу ностальгией. Но я и это оставил позади. И я не знал, что самым тяжелым будет крушение надежд. Я оказался вовсе не всемогущ. Я сотворил как раз тот самый камень, который был не способен сдвинуть с места. Но я преодолел и это. Я, правда, сидел три недели в огромной вакуумной камере, и катаясь по ней упругим шаром оранжита, созерцал превратившийся в ничего мир. И думал. А потом, вернувшись в человеческий облик, пожал Угрюмому руку. Теперь я знал, каково ему было все эти годы.

Я пишу свою книгу в разное время и с разным настроением. Я пишу ее не для того, чтоб печатать, и не для того, чтоб закончить – ведь она бесконечна по замыслу. И потому в ней не всегда соблюдена хронология. А где-то, быть может, и логика отсутствует.

Эта книга о том, как я, кому доступны все радости мира, плачу за них самую высокую цену, и потому – должно быть, именно потому – бываю по-настоящему счастлив.

ЭПИЛОГ

– Посмотри, Черный, – сказал Женька, – что мне сегодня Боря подарил.

– Какой Боря?

Черный только вчера вернулся из первой своей межзвездной и был поэтому задумчив и рассеян.

– Ну, Кальтенберг-младший. Я еще по его сценарию фильм снимаю.

– А-а, – протянул Черный. – Ну-ка, ну-ка.

И взял из Женькиных рук сиброкнигу.

Они сидели на лавочке возле памятника, поставленного им больше ста лет назад и украшавшего все это время одну из любимых Женькиных площадей в Москве – бывшую Чернышевскую, бывшую Скобелевскую, бывшую Советскую, а ныне носящую имя Станского. С согласия Эдика площадь не переименовывали – название стало слишком привычным для москвичей, а Эдик был без предрассудков и не считал, что таким образом его заживо хоронят.

– Так это что, – спросил Черный, – вся прошлогодняя история здесь изложена?

– Ага, – подтвердил Женька, – документальная беллетристика: все записано либо с пленок, либо по свидетельствам очевидцев. Кстати, тут и про тебя есть. почитай. Боря неплохо пишет. Отцу-то он, конечно, в подметки не годится, но, знаешь, чтобы из той сумятицы и неразберихи сделать этакий боевичок со стройным сюжетом и четкими идеями, да при этом не исказить ни одного факта – надо обладать определенным мастерством. Почитай.