Катализ

Потом я как-то прочел у Кабаямы: «Смерть приходила к людям не сразу. Она прокрадывалась в дом частями под личиною старости и болезней и очень долго жила незаметно. Но с каждым днем, с каждой ночью ее было все больше в доме и люди не замечали ее лишь потому, что из невидимой она делалась привычной, а из привычной – желанной, и только тогда входила в дом вся, целиком. Такую смерть люди и называли естественной. И учились не грустить по поводу смерти. И это удавалось им. А потом мир изменился. И в нем не стало смерти естественной. И страшно сделалось в мире. В мире, где все были молоды, и молодыми умирали…»

Страшно стало жить в мире. Особенно страшно – после семьдесят седьмого года.

Светка была детерминисткой. Ей рассчитали дату и время последнего вздоха, и мы посидели вшестером за бутылкой мартеля. Как в кошмаре. А когда оставалось всего десять минут – бред какой-то, словно Новый год встречаем! – Светка расцеловавшись со всеми, попросила исполнить последнюю волю покойницы – оставить ее со мной наедине.

– Ну вот и все, – сказала она, – два тулупа в каскаде. Отпрыгалась твоя птичка. Пора улетать на юг.

И мне безумно захотелось плакать. Но тогда я уже не мог. Разучился.

– Прощай, Светка, – сказал я.

– Да погоди ты прощаться-то, тодэс ты с перекруткой, – перебила она сердито и почти весело, так что на какое-то мгновение мне вдруг почудилось, что все это одна большая хохма и никакой смерти не будет, отменяется смерть. – Ты послушай меня. Я тебе гостинчик приготовила.

И она протянула мне маленький голубоватый брусочек – сибр-миниморум самой первой, изначальной конструкции.

– Что это? – спросил я ошарашенно.

– Это я, – сказала она. – Тогда в Кировакане я сделала копию с себя в одном из неработающих сибров. На тот случай, если сцапают, и спрятала под деревом в горах. Он так и пролежал там лет тридцать, а потом я забрала его сюда.

– Но почему же…?

Она поняла, не дав договорить:

– Да ты бы просто уничтожил его и все, а мне хотелось сделать тебе подарок. На вот теперь, бери. Если захочешь, я буду с тобой еще сто лет, а потом еще и еще – сколько захочешь. Бери.

И я взял из ее руки этот маленький, но чудовищный соблазн. И в ту же секунду она упала. Еще не прошло десяти минут, но ведь в расчетах бывают ошибки, да и сибротодия на нервной почве встречается у кого угодно. Но здесь было другое. Я не понял этого сразу – горечь и боль заслонили все – а уже много позже откуда-то из подсознания выплыла очень ясная картина: когда я вернулся вместе с Альтером, чтобы вынести тело, Светка лежала на полу в совершенно другой позе. Этого нельзя было не заметить. Она сыграла свою роль до конца.

Конечно, я не смог уничтожить сибр с ее гештальтом. Такой поступок был бы самым настоящим убийством. Тем более, что никакой необходимости я в этом не видел. ЧКС без кнопки «РАБОТА» не представлял социальной опасности. А с Ленкой, Альтером и Аленой я решил разделить эту ношу, и они сказали, что, да, уничтожать не надо, но и пускать в мир новую Светку тоже нельзя. И, разумеется, они были правы.

Но иногда, когда тайком от всех я достаю по ночам этот сибр, выращиваю его до натуральных размеров и смотрю на Светку, мне бывает невыносимо трудно удержаться от мысленного приказа. Ведь это так просто! А она, загорелая, красивая, в одних лишь золотистых трусиках на кнопках, сидит, опершись на руки сзади – колени изящно согнуты, волосы разметались по спине, грудь гордо приподнята, – сидит и улыбается.

А Самвел в ту ночь ушел в горы. Его срок кончался через несколько дней, он не знал, когда именно, но надеялся дойти до снегов. И ему удалось. Спустя неделю Альтер, поднявшись на авиетке, нашел труп Вела на заснеженном склоне, где и решил оставить его, только сделал съемку для Интервидения.

Но ужаснее всего были годы семьдесят восьмой и семьдесят девятый, когда умерли практически все, с кем мы начинали наш путь в бесконечность. Умерли школьные друзья, друзья по двору, друзья по институту, умерли друзья-спортсмены, друзья-ученые, друзья-писатели, умерли друзья по политической борьбе. И это было как разгул репрессий в душной стране с тоталитарным режимом. Расстрел сегодня, завтра расстрел, и так день за днем – расстрел, расстрел, расстрел… А списки осужденных – вот они, на столе, и там через одного – твои лучшие друзья, и про некоторых ты даже знаешь день, когда их поставят к стенке, но ничего – НИЧЕГО! – не можешь поделать, потому что ты сам – последняя, высшая инстанция – аппелировать не к кому, а ты бессилен.

Потом примелькалось. Смерти стали чем-то привычным. Чем-то вроде бритья по утрам. Правда, вместо щетины ты срезал родинки и незажившие рубцы от тех, что срезаны накануне…

Вот когда мы поняли окончательно, что это за штука – бессмертие. А ведь штука эта в общем хорошая, но только – как и изобилие, впрочем, – лишь тогда, когда оно для всех. А пока это была все та же игрушка, единственным обладателем которой я так не любил бывать в детстве.