Катастрофа

Россия! Кто смеет учить меня любви к ней? Один из недавних русских беженцев рассказывает, между прочим, в своих записках «о тех забавах, которым предавались в одном местечке красноармейцы, как они убили однажды какого-то нищего старика (по их подозрениям, богатого), жившего в своей хибарке совсем одиноко, с одной худой собачонкой. Ах, говорится в записках, как ужасно металась и выла эта собачонка вокруг трупа и какую лютую ненависть приобрела она после этого ко всем красноармейцам: лишь только завидит вдали красноармейскую шинель, тотчас же вихрем несется, захлебываясь от яростного лая! Я прочел это С ужасом и восторгом, и вот молю Бога, чтобы Он до моего последнего издыхания продлил во мне подобную же собачью святую ненависть к русскому Каину. А моя любовь к русскому Авелю не нуждается даже в молитвах о поддержании ее. Пусть не всегда были подобны горному снегу одежды белого ратника, — да святится вовеки его память! Под триумфальными вратами галльской доблести неугасимо пылает жаркое пламя над гробом бездетного солдата. В дикой и ныне мертвой русской степи, где почиет белый ратник, тьма и пустота.

Бунин замолк, горестно опустил голову. И вновь возвысил голос, в котором зазвучали пророческие нотки:

— Но знает Господь, что творит. Где врата, где пламя, что Рыли бы достойны этой могилы? Ибо там гроб Христовой России. И только ей одной поклонюсь я, в день, когда Ангел отвалит камень от гроба ее.

Будем же ждать этого дня. А до того да будет нашей миссией не сдаваться ни соблазнам, ни окрикам. Это глубоко важно и вообще для неправедного времени сего, и для будущих праведных путей самой же России!

Зал стоя наградил его бурными аплодисментами. Лишь Милюков укоризненно покачал головой и наклонился к сидевшему рядом Мережковскому:

— Дмитрий Сергеевич, не кажется ли вам, что оратор хватил через край? Зачем такая чрезмерная и неуместная азартность?

Мережковский согласно закивал:

— Вы абсолютно правы, Павел Николаевич! Столько излишней горячности… Следует быть политичней, ведь там интересуются тем, что мы говорим и что мы пишем. На вашем месте — простате за совет! — я не стал бы печатать бунинские тирады. Для его же блага.

* * *

Милюков для «блага» Бунина сделал другое: речь его опубликовал, но с такими сокращениями и такой редактурой, что Иван Алексеевич, прочитав ее в «Последних новостях» в номере от 20 февраля, от досады и обиды заскрипел зубами:

— Какая мерзость! Что ж этот старый пень поступает со мной, как с мальчишкой? Как он мог?..

Иван Алексеевич гневно тряс газетой:

— И какой заголовочек сочинил — «Вечер страшных слов»! Словно я не о величайшей трагедии вопию, а сказки рассказываю о летающих гробах. Ну политик, ну сукин сын!

Два последних понятия, по разумению Бунина, были вполне И равнозначными.

Кликушествовал в думе и на митингах, царя ездил свергать, В Россию просрал, а теперь за меня взялся — учит любви к русскому Я народу!

Милюков действительно обвинил Бунина в «претензиях на пророческий сан» и «нападках» на народ.

Но эта история получила продолжение. 16 марта московская газета «Правда» напечатала отклик на вечер, и он почти полностью совпадал с тем, что писал Милюков в «Последних новостях». И назывался отклик некрологически — «Маскарад мертвецов»:

«…Бунин, тот самый Бунин, новый рассказ которого был когда-то для читающей России подарком, позирует теперь под библейского Иоанна… Он мечтает, как и другой белогвардеец, Мережковский, о крестовом походе на Москву… А Шмелев, приобщившийся к белому подвижничеству только в прошлом году, идет еще дальше… Для него «народ» кроток и безвинен… и он во всем обвиняет интеллигенцию и Московский университет, недостаточно усмиренный в свое время романовскими жандармами».

Бунин поношения терпеть не стал и третьего апреля в берлинской газете «Руль» заново, без милюковского редактирования и купюр, опубликовал свою речь, снабдив ее обширным и ядовитым послесловием. Не забыл Иван Алексеевич процитировать «Правду», трогательно вспомнившую Милюкова: «Даже седенький профессор… назвал это выступление в своей парижской газете голосами из гроба».

Ивана Алексеевича возмущала не позиция «Последних новостей» или тем более «Правды» («Политики, что с них возьмешь! Изолгались, извертелись»!), его приводила в бешенство заведомая ложь. Кто не знает, что в отличие от многих других, скажем, Мережковского или Гиппиус, он всегда был против интервенции.

Но эти политики с неприличной яростью набросились на него за вырвавшуюся в полемическом задоре фразу о «крестовом походе».