Катастрофа

Потом переключились на другую тему — о судьбе Марины Цветаевой, спешно бежавшей в СССР за мужем — Сергеем Эфроном, оказавшимся сотрудником чекистов.

— С Сергеем Яковлевичем у меня связана одна очень странная история, — сказал Сосинский и в нерешительности умолк.

— Ну что же вы, Володя? — нетерпеливо произнесла Тэффи. — Мы хотим знать вашу тайну!

— Хорошо! — Сосинский тряхнул шевелюрой каштановых волос. — Как вы знаете, с Мариной Ивановной и Эфроном я был близко знаком. Еще с двадцать пятого года, когда они жили на квартире моей будущей тещи Колбасиной-Черновой…

— На рю Руве, в доме восемь? — блеснул памятью Бахрах. — Я бывал там у Цветаевой.

— Помню, ведь я тоже там занимал угол, — подтвердил Сосинский. — Однажды Сергей Яковлевич сказал мне: «Мы оба с вами, Володенька, бывшие белогвардейцы. Мы проливали русскую кровь, мы согрешили перед родиной. И теперь наша святая обязанность искупить вину…»

— И он сделал вам деликатное предложение? — спросил Зайцев.

— Да, — Сосинский вздернул подбородок. — Он предложил мне работать на Лубянку. Понятно, что я отказался. Упас меня Бог.

— Я согласен с теми, — вступил в разговор Алданов, — кто обвиняет Эфрона во многих преступлениях: в убийстве генерала Кутепова, Игнатия Рейса, в похищении генерала Миллера и доставке его в Москву.

— Да, эти преступления в свое время наделали много шума, — согласилась Тэффи. — Как и история с убийством Петлюры и оправдательным приговором его убийцы.

Зайцев добавил:

— Все тайное со временем делается явным!

И он был, конечно, прав.

Свои стихи стал читать Терапиано. Судя по внимательному взгляду Бунина, прекратившему ради Терапиано какой-то интересный разговор с Алдановым, стихи ему нравились.

Терапиано, вопреки своей с итальянским переливом фамилии, бывший коренным русским, читал недавно написанное стихотворение:

Мы пленники, здесь мы бессильны,
Мы скованы роком слепым,
Мы видим лишь длинный и пыльный
Тот путь, что приводит к чужим.
И ночью нам родина снится,
И звук ее жалоб ночных —
Как дикие возгласы птицы,
Птенцов потерявшей своих.
Как зов, замирающий в черных
Осенних туманных садах,
Лишь чувством угаданный. В сорной
Траве и прибрежных кустах
Затерянный, но драгоценный
Свет месяца видится мне,
Деревья и белые стены
И тень от креста на стене…

— Браво, браво! — захлопал в ладоши Бунин. Молодые поэты редко ему нравились, им не всегда хватало простоты и отделанности стиха. Даже Цветаеву Бунин считал «излишне вычурной», хотя, безусловно, обладавшей могучим дарованием. Но стихотворение Терапиано пришлось ему по душе — своей ностальгической ноткой.

Осмелевший автор протянул — «для автографа!» — изящный том «Лики», вышедший в прошлом году в Брюсселе и сегодня на последние тридцать франков приобретенный в магазине Якова Поволоцкого.

Пока Бунин настраивал «вечное перо» и потом твердым угловатым почерком писал несколько дружеских строк, Терапиано спросил:

— Простите, Иван Алексеевич, я читал и слыхал утверждения, что вы всегда выдумываете ваши сюжеты, и «Жизнь Арсеньева» вами тоже выдумана…

Бунин утвердительно кивнул головой:

— Полностью! В том числе и вторая часть романа, которую вам торжественно вручаю — с автографом. На склоне ваших дней, когда моя посмертная слава возрастет до необъятных размеров, на аукционе сможете, Юрий Константинович, продать с выгодой. Учтите!

— Громадное спасибо, но я никак не могу отделаться от мысли, что «Жизнь Арсеньева» — роман автобиографичный. Все, что мы творим, — автобиографично, ибо основано на личном опыте и собственных ощущениях. Но напрасно думать, что вся жизненная канва моего героя совпадает с моей. Это наивно, но всю жизнь мне приходится это объяснять. Гиппиус вроде умная, но тоже этого не понимает. Писала нечто подобное о «Митиной любви». Если у Мити первый любовный опыт был неудачным, так, значит, это относится и ко мне? Полная чушь! Впрочем, давайте лучше подымем бокалы…

Пили за мир в Европе, за творческие удачи, за ушедших в мир иной — Шаляпина, Ходасевича, Куприна, где-то затерявшегося Сашу Койранского…

Сосинский сказал, что ему очень хотелось бы побывать в Москве. Бахрах тоже признался, что не был в Белокаменной.

— Когда, молодые люди, окажетесь в древней столице, — хитро сощурилась Тэффи, — не забудьте, зайдите в Мавзолей, поклонитесь дедушке Ленину.

Дон-Аминадо вновь оживился:

— Анекдот хотите?

— Всегда хотим! — за всех ответил Полонский-старший.

— Ленину в Мавзолей пришла телеграмма: «Вставай, проклятьем заклейменный!» И подпись: «Весь мир голодных и рабов».

Когда все отулыбались, Вера Николаевна решительно сказала: