Катастрофа

Итак, рукой Буковецкого: «Дорогой Иван Степанович. Завтра сестра вашей супруги повезет наши письма к вам в Константинополь, к счастливому человеку, уже пережившему давно момент нерешительности — ехать или не ехать, неопределенность положения… в чужой стране и даже, как до нас дошли слухи, получившему признание в своих знаниях и талантах не только от средней и высшей публики, но и от двора падишаха. Я очень порадовался вашим успехам, хотя чем больше будет у вас славы на Босфоре, тем меньше надежды увидеть вас на Княжеской улице.

П. Нилус уехал… в Варну с писателем Федоровым и еще 2 или 3 лицами. Они составят как бы миссию в Софию для информирования болгар о русских делах. Бунин до сих пор в Одессе, имеет паспорт со всевозможными визами, но медлит еще с отъездом.

Про остальных ваших знакомых: Васковский собрался в Польшу. Польское подданство приобрести очень легко. Вообще, скверное время переживаем. Опять самые невероятные слухи. И иной раз хотя знаешь наверное, что слухи ложные, но почти веришь им некоторое время — нельзя же жить в бедственном состоянии долгое время.

Воскресники давным-давно прекратились. Редко собираемся при случайных обстоятельствах. Так что присланный вами коньяк и папиросы ждут. От себя и друзей благодарю за память и желание доставить нам удовольствие. Я пока не собираюсь никуда ехать, но если вы выхлопочете мне звание художника при гареме какого-нибудь принца, я приеду к вам. Жму вашу руку, ваш Евг. Буковецкий».

Далее рукой Бунина:

«Дорогой Иван Степанович, ничего не могу вам написать, — так чувствую себя отвратительно, так все ужасно. Стремимся уехать из Одессы, пока хотел бы в Сербию. Как поедем — на Варну или через Константинополь — еще неизвестно. Если через Константинополь, буду рад обнять вас. Дай вам Бог всего хорошего. Ваш Ив. Бунин».

Ехать и впрямь было страшно. Тому были веские причины.

6

Ежедневно десятки союзных судов, нагруженных российской болью и слезами, уходили в бурное зимнее море, в штормы, в болтанку, в неизвестность. В каютах молились не за себя — за своих детей, чтоб не налететь на минное поле. Молитвы успокаивали, но от мин не спасали. Ежедневно приходили сведения о затонувших кораблях с беженцами.

В одну из страшных ночей погибло сразу четырнадцать судов. Никто не спасся.

Настало третье января. Красные хотя совсем близко подошли к Одессе, но, к счастью, прогноз не оправдался. Захватить город им пока не удалось.

К Бунину забежал Дон-Аминадо — как всегда жизнерадостный.

— Заглянул к вам на чай, поэтому пьем вино! — он поставил на стол бутылку. — Так сказать, последнее гала-представление. Уезжаю путешествовать. Комфорта мало, зато много романтики: бури, туманы, минные поля. Ощущения самые острые! Как соус в стамбульском ресторане. Когда плывешь по воде, то стремишься только вдаль, но иногда получается и вглубь. Печально, но экономно: не надо платить могильщикам.

Вера Николаевна махнула рукой:

— Какие страсти!

— Вовсе нет! Ведь утопленник — это всего лишь много воды и никакого будущего!

Дон-Аминадо показал пропуск — на «Дюмон-д-Юрвиль».

На этом закопченном корабле, среди прочей богемы, найдет себе местечко присяжный поверенный из Киева Яков Борисович Полонский — будущий приятель Бунина, будущий корреспондент «Последних новостей», будущий свидетель страшного финала политических и кровавых игр — Нюрнбергского процесса. И будущий отец замечательного человека — мальчика по имени Саша.

Полонский-младший сделается одним из крупнейших книжных антиквариев Европы, прекрасным знатоком редких русских книг. По всему белу свету будет он собирать автографы Бунина. Многое вернет Александр Яковлевич на родину. Именно от него, среди других материалов, я получу цитируемые здесь письма Ивана Алексеевича.

На прощание Дон-Аминадо, отчаянно жестикулируя, прочитал:

Не уступить. Не сдаться. Не стерпеть.
Свободным жить. Свободным умереть.
Ценой изгнания все оплатить сполна.
И в поздний час понять, уразуметь:
Цена изгнания есть страшная цена.

Пройдет совсем немного времени, и Дон-Аминадо станет пользоваться бешеным успехом у россиян, заброшенных на чужбину. Его стихотворными фельетонами станут зачитываться все — от великих князей и убийцы Распутина Феликса Юсупова до Нестора Махно и рабочих завода «Рено». Имя его будет куда известней, чем, скажем, Марины Цветаевой.

* * *

На причале Карантинной набережной случилось событие, которое ввергло в глубокий траур российских деятелей культуры, собиравшихся отплыть на «Дюмон-д-Юрвиле». По невыясненной по сей день причине на пароходе произошел сильный пожар. Обгорела вся верхняя часть, сильно пострадала палуба, и мачты торчали в пасмурное небо грустными головешками. От красавицы наяды, украшавшей нос корабля, уцелел лишь роскошный торс, покрытый зеленым мхом и перламутровыми морскими ракушками.