Катастрофа

Старуха, сидевшая на складном стульчике и зябко кутавшаяся и черную с бахромой шаль, оценивающе посмотрела на элегантного покупателя в дорогом костюме и свежей манишке.

— Пятьдесят франков! — решительно мотнула головой старуха.

Бунин скрипнул зубами, подумал, что Вера Николаевна побледнеет, узнав о такой дорогой покупке. Книгу все же приобрел, сразу же опустошив портмоне. В том, что он был ее внимательным читателем и синим карандашом отмечал места, привлекшие его внимание, автор убедился самолично. Шесть с небольшим десятилетий спустя секретарь Бунина А.В. Бахрах переслал томик Гоголя в Москву.

Изрядно побродив по городу, Бунин двинулся домой. Он поднялся на улицу Бонапарта, затем спустился по рю Сен-Пер. Он любовался витринами, на которых можно было найти абсолютно все — от подзорной трубы, принадлежавшей якобы адмиралу Нельсону, до кружки, из которой пил молоко — по уверению владельца лавчонки! — сам Робеспьер.

* * *

Еще тридцать три года — всю оставшуюся жизнь! — Бунину предстояло провести в этом городе. Он бродил по Марсову полю и Елисейским полям, полюбил Большие бульвары и Латинский квартал, Монмартр и совсем крошечную рю Оффенбах в XVI арисменде, улочку, которую даже не на всех картах Парижа изображают и на которой в доме номер 1 ему предстояло отдать Богу душу.

Он полюбил этот город с его роскошными дворцами — Бурбонским и Луврским, с собором Нотр-Дам, Оперой, Пантеоном, с построенным на пари миниатюрными дворцом «Багатель» в Булонском лесу, золотыми трюфелями на куполе Дома инвалидов, с Вандомской колонной, отлитой из трофейных пушек, захваченных Наполеоном при Аустерлице, с древними монастырями, опутанными сетью бедных, заросших густой зеленью улочек.

Но в последний день жизни он повторит:

— Если бы пройтись по Арбату или день прожить в Глотово!

Загадочная славянская душа!

ВЕТЕР ИСТОРИИ

1

1920 год шел на убыль. Как верстовые столбы на проезжем тракте, позади оставались события — исторические и пустяковые.

В июле стало известно, что Юзеф Пилсудский готовится начать мирные переговоры с Советской Россией.

Это весьма переполошило Мережковского. Как помнит читатель, Дмитрий Сергеевич и его супруга Гиппиус были «за интервенцию».

Он обратился с приватным письмом к Пилсудскому. Но содержание письма неведомыми путями дошло до газетчиков (не с помощью ли самого Пилсудского, человека строгой морали?). Весь русский Париж содрогнулся от хохота, прочитав в газетах послание Дмитрия Сергеевича.

Бунину, во всяком случае, оно доставило много веселых минут.

Дмитрий Сергеевич начал послание задушевно:

«Господин Начальник Государства! Пишу Вам потому, что люблю Ваш народ особой любовью, какой его не любят другие… Я не решился бы обратиться к Вам, если б не твердая уверенность в том, что обращаюсь не только к Великому Вождю великого народа, но к кому-то большему, кто не всем еще известен: к единственному человеку в Европе, который в состоянии отразить самую большую опасность, какая когда-либо угрожала культурному миру, так как отразить ее может только тот, кто углубит внутреннее содержание повседневных явлений».;

«…Я — писатель. Писатель среди народа это — как птица в воздухе, легкая, слабая, но взносится выше и видит дальше, чем сильные и пассивные».

Далее шло нечто скромненькое:

«…Если я имею талант, какой приписывают мне мои читатели, то, может быть, видел в этом государстве то, чего не видели другие, заметил то, чего другие не заметили».

«…Все это побудило меня обратиться к Вам, Господин Начальник Государства, с просьбой о свидании, хотя знаю, как дни Ваши обременены трудом».

Пилсудский полтора часа слушал птицу от литературы, но мирные переговоры все равно начал. Случилось это 7 августа. 18 октября военные действия были прекращены.