Катастрофа

Что-то с тех пор у меня дрогнуло в сердце. Я себе так ясно представил, как мои ребята, столько лет подвергавшиеся издевательствам немцев, в страшном плену томительно ждали конца войны, ждали, не сложив руки, возвращения на любимую мачеху- родину, для которой они пожертвовали всем, а многие и жизнью своей, как Антоненко, Ковалев, Ершов, Красноперов, как они, бежав из плена (дело нелегкое), яростно боролись с фашистами — и вот финальная награда: «Изменники родины!»

Помню Васёва, который на радостях, по случаю столь долго желанной победы, заказал себе в Париже (я с немалым трудом раздобыл ему денег на это) мундир советского лейтенанта (в таком чине он попал в плен, само собой разумеется, в составе целой армии, окруженной немцами, — для этого не надо было быть тяжело раненными в бою, как мы все привыкли рапортовать своему начальству). Васёв прикрепил к своей груди военный крест, которым наградил его Леклерк.

Мы отпраздновали такое событие в жизни Васёва не где- нибудь, а в очень дорогом ресторане «Русский медведь», где я не раз до войны бывал с Бабелем.

Ну а что произошло дальше?

Это я узнал лишь много лет спустя, когда вернулся на родину в 1960 году. Как только такой порядочный и счастливый лейтенант советской армии вошел в поезд, уходивший из Парижа в Москву, на него с яростью набросились черти с вилами, сорвали золотые погоны — их было труднее всего сделать парижскому портному, оторвали с груди военный крест с мечами и разорвали документы на двух языках, в которых французы перечисляли его подвиги и на изготовление которых я, старый дурак, столько времени и сил потерял в приемных парижских нотариусов.

Откуда у этих чертей с вилами такая ненависть к соотечественникам за рубежом, ими же освобожденным в победный час от фашизма?!

Прости, Господь, сим неразумным, подпавшим под власть тьмы».

Приведу еще одно свидетельство — А. Солженицына.

«Из Франции их с почетом, с цветами принимали в советские граждане, с комфортом доставляли на родину, а загребали уже тут. Более затяжно получилось с эмигрантами шанхайскими — туда руки не дотягивались в 45-м году. Но туда приехал уполномоченный от советского правительства и огласил Указ Президиума Верховного Совета: прощение всем эмигрантам! Ну, как не поверить? Не может же правительство лгать! (Был ли такой указ на самом деле, не был, — органов он во всяком случае не связывал.) Шанхайцы выразили восторг. Предложено им было брать столько вещей и такие, какие хотят (они поехали и с автомобилями — это родине пригодится), селиться в Союзе там, где хотят; и работать, конечно, по любой специальности. Из Шанхая их брали пароходами. Уже судьба пароходов была разная: на некоторых почему-то совсем не кормили. Разная судьба была и от порта Находки (одного из главных перевалочных пунктов ГУЛАГа). Почти всех грузили в эшелоны из товарных вагонов, как заключенных, только еще не было строгого конвоя и собак. Иных довозили до каких-то обжитых мест, до городов, и действительно на 2–3 года пускали пожить. Других сразу привозили эшелоном в лагерь, где-нибудь в Заволжье разгружали в лесу с высокого откоса вместе с белыми роялями и жардиньерками. В 48—49-м годах еще уцелевших дальневосточных ре-эмигрантов досаживали наподскреб».

3

Бунин решил вернуться на родину и вел себя соответствующим образом. Он зачастил на рю Гренель — в советское посольство. Здесь имел несколько бесед с послом А.Е. Богомоловым — с глазу на глаз. Содержание бесед — по уговоренности — не фиксировалось. Но о чем они говорили, догадаться не сложно — об условиях возвращения.

Бунин много не хотел: издать собрание сочинений да нормальные бытовые условия.

Вдруг он получил открытку от Телешова, датированную 11 октября 1945 года. Тот заманчиво писал: «Дорогой мой, откликнись, отзовись! Наша Родина, как тебе известно, вышла блестяще из труднейших условий войны и всяких потрясений. У нас все прочно и благополучно. Когда вернулись к нам Алексей Толстой, и Куприн, и Скиталец, они чувствовали себя здесь вполне счастливыми.

Шаляпина и Рахманинова у нас чтут и память их чествуют. Таково отношение у нас к крупным русским талантам».

Намеки были ясными, как летнее небо в Париже.

Бунин отвечал — через советское посольство, не доверяя скромности французской почты.

Завязалась переписка.

Телешов продолжать гнуть свою (или, может, не совсем свою) линию:

«К тебе везде отношение прекрасное. Твою открытку ко мне всю затрепали — так интересуются тобой и ждут. Между прочим, очень важно, что Государственное издательство печатает твои рассказы, около 20–25 листов. Это очень значительно и приятно».

На крючок прицепили вроде заманчивую приманку. Но дело делалось по-советски, то есть шаляй-валяйски.

Бунин гневно отвечал: