Катастрофа

— Это как в восточной мудрости: «Хочешь узнать человека, дай ему власть»!

— Совершенно верно, Иван Алексеевич! Никто ничего не знал — что делать и чем заняться. По этой причине, как все бездельники на свете, мы без конца заседали: секционно, коллегиально, пленарно. И еще развлекались тем, что все время переезжали из этажа в этаж, из комнаты в комнату огромного здания на Неглинной.

— Вас пересаживали, как крыловский квартет.

— И столь несложной была наша игра — театральная. Делом, или, точнее, всем этим бездельем, с воодушевлением командовала, понятно, Ольга Давидовна. Она во все лезла, везде мешалась, разрушая даже то небольшое и полезное, что мы могли бы сделать.

Нам было стыдно за свое безделье. И вот однажды, возвратясь домой с рынка, где безуспешно пытался купить немного муки, я увидал у себя дома Андрея Белого:

«Мы выхлопотали аудиенцию у Луначарского. Он готов нас выслушать. Живет он там же, где Ольга Давидовна и Демьян Бедный, — в Кремле, в Белом коридоре. Мы собираемся завтра в восемь часов вечера у Троицких ворот. Пусть изыщут нам настоящее дело».

— И вы побывали в апартаментах вождей?

— Неоднократно! Но в тот вечер мы собрались усталые, настоявшиеся в очередях, назаседавшиеся в различных заседаниях. Пришли Гершензон, Пастернак, Белый, Чулков, Балтрушайтис. Никто не опоздал. Двинулись по мосту к воротам.

Вдруг нас остановил окрик часового:

«Стой! Кто идет?»

«Писатели, — отвечает Белый. — Вот пропуск».

Часовой смотрит на нашу бумажку и произносит:

«Семь человек — проходи! — и каждого трогает за плечо и вслух произносит: — Один, другой, третий…» — Так и проходим мы гуськом в узкую дверь железных кованых ворот.

— Это мне напоминает сцену посещения острога Нехлюдовым, когда надзиратель считал посетителей, — заметил Бунин.

— Очень похоже! Итак, мы в Кремле. Белый снег и тишина. Сейчас же за Троицкими воротами, к арке, соединяющей Большой дворец с Оружейной палатой, узкий проход. Заходим налево, в комендатуру. Опять проверка. Затем выдают нам новые пропуска— «в Белый каридор». Миновали Потешный дворец и входим в большую дверь, почти под Оружейной палатой. Где-то в глубине здания виднеется освещенный гараж. Подымаемся по слабо освещенной лестнице. На каждом углу стоят часовые — каждый из них видит друг друга.

Проходим вперед. Перед нами растворяются массивные двери. Мы входим в ярко освещенный, застеленный ковровыми дорожками сводчатый Белый коридор.

* * *

…И вот мы у Луначарского. Просторные помещения, уставленные роскошной дворцовой мебелью восьмидесятых годов, черная, лакированная, обитая пунцовым атласом. Везде богатство и солидность.

Признаюсь, мы несколько растерялись — обстановка слишком необычная. Сели чуть ли не в ряд, нескладно.

Луначарский расположился против нас, барственно откинувшись в кожаном кресле. Рядом его приятель — козлообразный рыжий писатель Иван Рукавишников, затянутый в зеленый френч. Для чего он оказался здесь — непонятно.

Луначарский знал, что мы от него хотим. Сверкая золотым пенсне, он произнес весьма приятным голосом речь. Говорил он с начальническим апломбом, слегка раскачиваясь и жестикулируя правой рукой с бриллиантовым перстнем:

«Я, товарищи, знаю, как вас угнетает служба в ээ… так сказать, в советских учреждениях. Согласен: дело писателей, так сказать, писать, а не заседать. Вот это прискорбно! Ваши стоны до меня доходят и ранят, так сказать, в самое сердце».

Он грациозно поднял руку, повертел бриллиантом и патетически воскликнул:

«Но, товарищи, дело не идет к вашей «весне». Совсем напротив. Вас ждет лютая «зима». Рабоче-крестьянская власть разрешает только ту литературу, которая служит ее классовым интересам. Мы желаем вам, так сказать, успеха, но — пр-р-рошу помнить! — нарком просвещения обвел нас строгим взглядом: — Лес рубят— щепки летят! Да-с!»

Закончилась речь. Нам было стыдно и за красного министра, и за себя. Хотелось скорее выскочить на свежий воздух, но… Вдруг, нетвердо держась на ногах, поднялся румяный Рукавишников. Он тоже стал учить нас, как жить, — говорил минут тридцать: «о писательской артельной жизни». Даже Луначарскому сделалось за него неловко.

Когда мы покинули Белый коридор, то на улице увидали сани с медвежьей полостью.

«Это за кем лошадь?» — спросили мы.

«За товарищем Рукавишниковым», — ответил толстый кучер.

Так закончился наш первый визит в Кремлевские палаты.

9

Вскоре Ходасевич зашел к Ивану Алексеевичу в дом № 11 по рю Жак Оффенбах.

Вера Николаевна поставила на стол чай и бисквиты.

— А ведь мне довелось пить чай в апартаментах самой Бронштейн-Каменевой! — улыбнулся Ходасевич.

— Владислав Фелицианович, расскажите! — стали просить хозяева.

— С удовольствием! Тем более что вы, Иван Алексеевич, подали мне хорошую мысль: обо всем этом написать мемуары.

— Материал отличный! — поддержал Бунин.

Ходасевич, попивая чай, стал весело рассказывать:

— Однажды во время какого-то заседания в Тео я получил записку от далеко сидевшей от меня Ольги Давидовны: «Приглашаю к себе. У Балтрушайтиса есть пьесы. Послушаем и обсудим».