Катастрофа. Бунин. Роковые годы

– Аплодисменты были громовые, – добавила Книппер. – И море цветов! Помните, Константин Сергеевич, вас и Качалова зрители порывались нести на руках.

– Но и вы, Ольга Леонардовна, превосходно сыграли Настю, – ответил Станиславский.

– Ах, какой был Барон в исполнении Качалова! – с восторгом продолжала Книппер.

Москвин поднял бокал шампанского:

– Выпьем, друзья, за первых исполнителей пьесы Горького, за тех, кто вписал славные страницы в историю Художественного театра, – за Лужского, Вишневского, Бурджалова, нашего скромного Симова. И за большого друга нашего театра – Алексея Максимовича, за всех!

Пирующие с чувством осушали бокалы, говорили друг другу лестные слова, обнимались, с восторгом целовались – чисто по-русски.

5

Бунин с легкой скептической улыбкой усмехнулся:

– Да, за Алексея Максимовича выпить следует. Особенно за его дружбу с Лениным. Кристальный человек! И на той давней премьере он вел себя отменно. Всем памятно, как на требования публики – «Автора!» – Горький небрежной походкой вышел к рампе. В зубах он держал дымящуюся папироску. Зрителям не поклонился. Из зала раздались свист и шиканье. И поделом! Людей надо уважать.

– Ну, Иван Алексеевич, это вы лишнее… – вступился Станиславский. – У Горького эта неловкость получилась от смущения, от неопытности…

– Ах, извините, упустил из виду, что этот воспеватель российской рвани отличается застенчивостью непорочной институтки. А история с Ермоловой? Тоже от неуместной стеснительности?

– Ну и от недостатка воспитания, – вздохнул Станиславский.

Бунин поднялся со стула, уперся взором синих глаз в мэтра:

– В Ялте, на одном из людных вечеров, я видел, как сама Ермолова – великая Ермолова и уже старая в ту пору! – поднялась на сцену к Горькому. Она преподнесла ему чудесный подарок – портсигар из китового уса. Горький, не обращая на нее внимания, мял в пепельнице папироску. Он даже не взглянул на актрису. Ермолова смутилась, растерялась. На глаза у нее навернулись слезы:

– Я хотела выразить вам, Алексей Максимович, от всего сердца… Вот я… вам…

Горький по привычке дернул головой назад, отбрасывая со лба длинные волосы, стриженные в скобку, густо проворчал, словно про себя, стих из Ветхого Завета:

– «Доколе же ты не отвратишь от меня взора, не будешь отпускать меня на столько, чтобы слюну мог проглотить я?»

И он, всем своим видом показывая равнодушное презрение к знакам внимания, засунул по-толстовски пальцы за кавказский ремешок с серебряным набором, который перетягивал его темную блузу. Вот вам и «великий буревестник»! Накликал он со сворой своих эпигонов, разных Андреевых и Скитальцев, бурю на Россию…

Все надолго замолчали. Слова Бунина были справедливы. Наконец Коненков примиряюще произнес:

– Горький с Лениным вроде теперь поссорились.

– Теперь-то Алексей Максимович понял, чем перевороты кончаются, – сердито сказал Шмелев.

– Нынче он вовсю клеймит «кровавые преступления большевизма», – усмехнулся Алексеев, расправляясь с громадным омаром. – Понятливую девку учить недолго.

– Пошло дело на лад, и сам тому не рад, – не удержался, вставил Бунин.

Станиславский замахал руками:

– Господа, господа! Прошлого не вернешь. Надо приспосабливаться к обстоятельствам. Предлагаю тост за Учредительное собрание! Ждать осталось меньше суток.

– И так все ясно! – уверенно сказал Москвин. – Большинство населения России отдали голоса за партию эсеров…

– Так что править Россией будет партия, провозгласившая своей политикой террор? – воскликнул Коненков.

– Все они, «идейные борцы», террористы, – буркнул Иван Алексеевич.

Станиславский постучал ножом по бокалу, требовательно повторил:

– Господа, я уже предложил выпить за Учредительное собрание!

– Ну, если на посошок! – согласился Шмелев. – Счастья вам, Константин Сергеевич.

– Спасибо! Но времена грядут страшные. Послезавтра, перед спектаклем, даже собираем труппу. Тема собрания – «О переустройстве театрального дела в связи с тяжелой и ненормальной жизнью». До чего дожили!

Гости потянулись к выходу. Лакей Василий, шаркая по паркету, поднес Бунину пальто.

– Почему мне, дорогой Фирс? – наклонился к лицу Василия Бунин.

– Ты, золото, человек необычный! – важно и громко ответил слуга, но от чаевых не отказался.

6

Шмелев вызвался отвезти Бунина на Поварскую: – Мои кони – звери!

Путь ближний, дорога наезжена. Кони под рукой опытного кучера неслись птицей. И все же седоки успели немного поговорить.

– Станиславский очень напуган, – сказал Бунин. – Чует сердце, нас ждет нечто ужасное. А кругом поразительное: почти все до идиотизма жизнерадостны. Кого ни встретишь, сияют благодушием, улыбаются. С ума, что ли, посходили?

– Завтра поворотный день, – медленно произнес Шмелев. – Может судьбу на десятилетия определить. Куда весы качнут… А вы, Иван Алексеевич, мой должник.

– ?

– Я у вас раз пять гостевал, а вы у меня дома ни разу не были. Приезжайте завтра, покажу старинные рукописные книги. Попьем чайку, посудачим. Я живу на Малой Полянке, угловой дом с Петровским переулком – номер семь, телефон – 464-81.

Они пожали друг другу руки.

* * *