Катастрофа. Спектакль

«Прости, друже, холодно-поучительные слова рецензии. Дружба дружбой, а служба службой. Банальное высказывание, но что такое вся жизнь человеческая, как не хитросплетение банальностей. Конечно, как говорит один мой близкий коллега, у каждого хоть маленькая, да семья. И все же разбудил ты что-то во мне своими воспоминаниями о прежней Тереховке. Всего в куцем отзыве о рукописи не скажешь. Читал, вспоминал… Что-то ты ухватил. И если прислушаешься к моим советам и настойчиво, упорно поработаешь, будет книга…»

Конечно, со своей писаниной я волен поступить, как мне заблагорассудится. Но проигнорировать пожелание Ивана Кирилловича, его веру в меня, я не могу. Не имею права. Каждый из нас чувствует свою ответственность пред потомками, я тоже. Пусть все это пока полежит в письменном столе, до более удобного момента — а пойду на пенсию, сяду и напишу на досуге книгу воспоминаний о славном прошлом города (верю!) Тереховки…

Правду люди говорят: дурак думкой богатеет…

НОЧЬ

Что бы там ни сплетничали, а мне приятно: я знал об Иване Кирилловиче больше, чем вся Тереховка. Нисколько этим не горжусь, не обманываю себя — такова воля случая. Загатный нуждался в слушателях — и напал на меня.

В свое время в среде тереховской интеллигенции было модно болтать о любви Ивана к актерству. Но кому из нас не охота покрасоваться перед ближним? Время от времени эта одинокая душа тянулась к людям, а люди шарахались, не выдерживая его характера. Иван Кириллович требовал человека целиком, без остатка.

Как-то отдалились, утратили материальность химерные Ивановы исповеди, словно я враз постарел и вспоминаю собственную молодость. Действительно ведь шесть лет прошло, седьмой на исходе. Запах влажных газетных подшивок, застаревший табачный дух, желтый шарик электролампочки под потолком… Загатный в последний раз, — каждый день бросает курить, — просит сигарету: «Осенние вечера в Тереховке такие тоскливые… Но уж это последняя. Клянусь небом!..» Припадает к синему окну, как к кружке хмельного напитка. Тревожный отблеск сигареты на стекле, заново переживает события своей жизни.

Правда, иногда у меня закрадывается подозрение: можно ли безоглядно верить его исповеди. А что, если он  п р и д у м ы в а л  себя? Может такое быть? Вполне. Во всяком случае некоторые свои чувства, мысли, воспоминания Загатный сознательно гиперболизировал до абсурда. Поэтому и не настаиваю на полной достоверности своих заметок. Как говорится, почем купил, за то и продаю.

От Киева до шоссе он ехал в комфортабельном автобусе. Романтика началась в Кнутах. Восемь километров пришлось трястись по выбоинам, в кузове полуторки, среди бочек с килькой. Долго еще с саркастическим торжеством вспоминал Загатный соленую затхлость кильки и низкий бортик машины, через который он сплевывал вязкую, смешанную с песком слюну.

В центре Тереховки, миновав дощатый павильон, машина притормозила и свернула к складам райпотребсоюза. Иван затарабанил по черепу кабины. На крыльце парикмахерской сидел лысый брадобрей с замусоленным «Перцем» на коленях. Казенноликие строения районных контор, спрятавшись от немилосердных лучей запыленного солнца под выцветшими плакатами и лозунгами, чинно дремали. Над побеленными к Первомаю заборами задыхались от зноя акации (пусть редактор простит мне такой пессимистический пейзаж — но рисую его через восприятие своего героя, я где-то читал, что пейзаж надо психологизировать).

Загатный расплатился с шофером и поспешил в заманчивую тень районного парка. Скамеек не было — за несколько дней перед тем в районе началась декада по воспитанию у молодежи высоких нравственных качеств, и один из тереховских руководителей приказал увезти из парка скамейки, потому что по вечерам несознательные влюбленные перетаскивали их из-под фонарей в темные закоулки. Вдоль центральной аллеи возвышались серые гипсовые физкультурники и физкультурницы с патетически воздетыми к небу руками. Из-за кустов выглядывал крашенный под бронзу бюст Максима Горького. Парк отлого сползал к поросшей камышом речке. Сквозь сизые стволы молодых ясеней просвечивалась площадь с массивной, под гранит, трибуной. У берега ясени расступались, в глаза бросался зеленый холм, смахивающий на внушительный постамент. Иван Кириллович уселся на чемодан, привалившись к стволу. Кто ищет, тот всегда найдет.