Катастрофа. Спектакль

— Я человек неверующий, Иван Кириллович, но все равно грех. Вдруг и правда, тьфу-тьфу… Да и с кем я коньяк разопью? Ведь вы не воскреснете ради этой торжественной минуты?

— С товарищем Хаблаком за мое здоровье, — парировал Загатный. Его так и подмывало, чтобы кто-то хоть словом обмолвился о Хаблаке, но Гужва, как и остальные, молчал, словно ничего не произошло час назад. — Соберете по рублю на венок, профсоюз выделит. Гуляйвитер произнесет речь, он любит это дело, потом еще по рублику — и в чайную, за упокой души. Товарищ Хаблак скажет здравицу, смерть со всеми примиряет, смерть — миротворец. «Все трава и шелуха, все прах и тлен, все проходит», — учил старец Сковорода. (Минуточку внимания, простите, но вот еще один яркий пример недобросовестного цитирования Иваном великого философа-демократа. Я отыскал эти строчки. Действительно, они есть у Г. Сковороды, и я уже приготовился обвинить его в пессимизме. Но вот конец мысли, который сознательно упустил товарищ Загатный: «Сердцем человек вечен». Понимаете? То есть философ отстаивает прогрессивную, нужную для нас идею: человек бессмертен в делах своих. Еще раз простите. — М. Г.) Ха-ха-ха! Могилу обсадите цветами, положите плиту и напишите бронзовыми, под золото, буквами эпитафию, на манер такой:

Здесь Загатный Иван.
Пес! Рядом с братом стань…

Иван Кириллович любил и умел изощряться на тему своей смерти, особенно под настроение.

Гужва побрякивал ключами откуда-то из-под мотоцикла, да он всего лишь примитивная губка, впитывающая без отдачи, даже не засмеялся, и шутка повисла в воздухе, горячем, спертом воздухе. Солнце млело над выгоревшим двором, как тысячеваттная лампа над головой в фотоателье, пожухли лепестки настурций на клумбах. Загатный еще раз прошелся мимо машинистки, письмо могло затеряться в газетах, но она уже разложила почту и возилась с подшивками. Из окна зной на улице казался еще злее и тяжелее, чем был на самом деле. Иван сел к столу, опустил голову на руки — мяч, из которого выпустили воздух.

Я думал об актере, который весь вечер живет только для зрителя. И вот спектакль кончается, зрители разъезжаются по домам, актер остается в пустом зале — всякое лицедейство теряет смысл, пора наконец стать самим собой. Каждый ли способен найти себя после ярких огней рампы, бурных аплодисментов, цветов? Думаю, далеко не каждый. Большинство актеров, наверное, чувствуют в душе пустоту. Немного сужу по себе — я уже говорил, что участвовал в школьной самодеятельности. А может, это после нервного перенапряжения, маятник, так сказать, туда-сюда, туда-сюда, читали в восьмом номере «Знания — сила»?

Я привел сравнение с актером, чтобы объяснить, какую пустоту ощущал время от времени Иван Кириллович. Без такого объяснения, нажима на то состояние, в которое он периодически впадал, образ моего героя будет неполным. Но такое сравнение тоже не отличается полнотой. Это лишь одна сторона медали, как говорится. Чувствуя, что приближается полоса душевного опустошения, депрессии, он изо всех сил ругал Тереховку, мол, она доведет его до безумия. Виновата ли тут Тереховка? И да, и нет. Вялые, глухие ритмы провинциального городка не совпадали с тонусом деятельного, экспрессивного Ивана Кирилловича. Отсюда ряд недоразумений и мелких конфликтов. Но ведь пульс редакции всегда был более частым, живым, чем в других организациях, хотя бы потому, что газета должна выходить ежедневно. Кто запрещал ему подключаться к этому пульсу, полностью отдаваться работе?

Эко я по-научному завел — депрессии, экспрессии, ритмы. Начитался технических журналов. Последнюю неделю никакой беллетристики видеть не могу, всюду фальшь. Герой, например, перед любимой соловьем разливается, а я думаю: что бы ты запел, если бы узнал, что недели через три тебе каюк, отправишься на съедение червям? Вот и листаю подшивки технических журналов, там хоть какая-то конкретность. Успокаивает.

Что касается научности, то я и позаковыристее мог врезать: невесомость космонавта и невесомость Загатного, пустота космоса и пустота Тереховки, и так далее. Но… надо спешить. Возможно, это мои последние минуты. Бедное человечество! Сколько оно потеряет! У меня неожиданно прорезался юмор. Терять нечего, решился, завтра еду в городскую поликлинику. Без направления. Войду в конце приема, когда уже не будет очереди, умолю врача посмотреть горло. Правды они не скажут, но я по глазам прочитаю. Стану в дверях и скажу ей или ему: «Только честно, сколько мне жить осталось? Будем взрослыми людьми… у меня работа, я должен рассчитать». Он назовет месяц, ну там две-три недели. Неделю я сразу отброшу, в последние дни вовсе свалит, останется моих дней пятнадцать — двадцать, составлю план, по сценам, меньше о себе, больше о героях, и допишу роман. Одного боюсь — чтоб насильно в больницу не уложили или в Тереховку не сообщили. Начнутся ахи-охи, и без того жена подозрительно поглядывает, похудел ты что-то, говорит…