Катехон. Будет ли сломлена Российская империя?

– Запоминай, так расчет, как струна – камертону, начинает соответствовать влечению натуры, – шептал Игорь Николаевич.

– А если кто-нибудь, без неприятности себе, имеет потребность доставить неприятность человеку с выгодой для себя, то расчет, по моему мнению, требует, чтобы он выбрал и доставил ему ее. Главное – чтобы это было не чувство долга, а влечение натуры, которое доставляет удовольствие, – договорил за Владимира Павлыча Игорь Николаевич, появившись на сцене из-за его спины. – Иначе выйдет безжизненно. Это и вредно, и гадко, или, заглушаясь, заглушает с собою и жизнь, – это жаль.

– И что надобно будет сказать обо мне? – спросила Марина Сергевна.

– Если вы поступили хладнокровно, рассудительно обдумав, то надобно будет сказать, что вы поступили обдуманно и, вероятно, не будете жалеть о том, – отвечал Владимир Павлыч так, как будто Игорь Николаевич на сцене и не появлялся и это не он придал разговору новое направление.

– Но будет мой выбор заслуживать порицания?

– Люди, говорящие разные пустяки, могут говорить о нем, как им угодно; люди, имеющие правильный взгляд на жизнь, скажут, что вы поступили так, как следовало вам поступить; если вы так сделали, значит, такова была ваша личность, что нельзя вам было поступить иначе при таких обстоятельствах; они скажут, что вы поступили по необходимости вещей, что, собственно говоря, вам и не было другого выбора.

– Никогда не слушай людей, говорящих разные пустяки, – вновь зашептал на ухо Ленке фигаро ее сна. – Всегда поступай так, как это делают люди, имеющие правильный взгляд на жизнь.

– И никакого порицания моему поступку? – продолжала вопрошать со сцены Марина Сергевна.

– Кто имеет право порицать выводы из факта, когда существует факт? Ваша личность в данной обстановке – факт; ваши поступки – необходимые выводы из этого факта, делаемые природою вещей. Вы за них не отвечаете, а порицать их – глупо, – успокаивал играющую Марину Сергевну играющий Владимир Павлыч.

– А как, однако же, верна теория: эгоизм играет человеком, – вздыхала Марина Сергевна.

– Теперь ты знаешь, что делать? – спросил Ленку Игорь Николаевич.

– Где же я всё это слышала? – пытаясь вспомнить, задумчиво проговорила Ленка.

– Ты о чем это, коза? – спросила Адка.

– Конечно, в школе. Я не позволил бы себе иного. Разве в школе плохому учат? Верь мне, – зашептал Игорь Николаевич.

На сцене продолжали играть.

– Саша, как много поддерживает меня твоя любовь. Через нее я делаюсь самостоятельна, я выхожу из всякой зависимости и от тебя, – даже от тебя. А для тебя что принесла моя любовь?

– Для меня? Не менее, чем для тебя. Это постоянное, сильное, здоровое возбуждение нерв, оно необходимо развивает нервную систему; поэтому умственные и нравственные силы растут во мне от моей любви… Ты возвратила мне свежесть первой молодости, силу идти гораздо дальше того, на чем я остановился бы, на чем я уж и остановился было без тебя.

За время представления ряды зрителей заметно поредели. Они разбивались по парам и исчезали из зала.

– Куда это они? – спросила Ленка Адку.

Адка захихикала.

– В комнаты с роскошными коврами, поглощающими звук. Там тишина и тайны каждого из нас ненарушимы, как учил учитель. Роскошные ковры, правда, не у всех… – с сожалением добавила Адка.

– Да что с тобой, Ленка? Ты как с неба свалилась, – выходя из непродолжительного состояния задумчивости, вдруг воскликнула она.