Катер связи

с угрозой пальцы стиснув...

Да,

мы артисты, Жак,

но только ли артисты?

219

Нас портят тиражи,

ладоши

или гроши,

машины,

гаражи.

И все же —

мы Гавроши!

И если позовет

набат,

то безотчетно

мы ринемся вперед,

все это бросив к черту!

И нам не прогибать

надушенной кушетки,

нам петь — как припадать

к натруженной гашетке.

Куплетов каплунам

от нас не ожидайте.

Салоны — не по нам!

Нам площади подайте!

Нам вся земля мала.

Пусть снобам в чванной спеси

поэзия моя,

что уличная песня.

У снобов шансов нет,

чтоб их она ласкала...

Плевать!

Я шансонье —

не тенор из «Ла Скала».

Не знаю, как пою, —

наверно, неизящно,

но я зато палю

мгновенно и разяще.

220

А слава —

что она

со всеми поцелуями!

Глупа да и жирна

она,

как Грицацуева.

И ежели,

маня

в перины распуховые,

она к себе меня

затащит,

распаковываясь, —

я виду не подам,

но, не стремясь к победе,

скажу:

«Пардон, мадам!» —

и драпану, как Бендер.

Я драпану от сытости,

от ласк я улизну

и золотого ситечка

на память не возьму...

Так драпанул ты, Жак,

на фестиваль от славы,

от всех, кто так и сяк

цветы и лавры стлали.

И помнишь ли,

как там,

жест возродив музейный,

показывали нам,

беснуясь, —

в землю!

в землю!

221

Как в ярости тупел

тот сброд, визжа надорванно,

а ты —

ты пел и пел —

под визг поется здорово!

Так все, что глушит нас,

как хор болотных жаб,

работает, что джаз,

на наши песни, Жак!

Мы свищем вроде птиц,

но вовсе не птенцов

под речи всех тупиц

и тонких подлецов.

Поем под визг ханжей

и под фашистский пляс.

Поем под лязг ножей,

точащихся на нас.

У пальм и у ракит

то шало, то навзрыдно

поем под рев ракет,

под атомные взрывы.

Не просим барыша,

и нами, как Гаврошами,

все в мире буржуа

навеки огорошены!

Я,

знаю,

не Гомер,

себя я не обманываю,

но я, как ты, —

гамен,

который с коммунарами!

Пусть морщатся,

твердя,

что, дескать, мы —

богема,

но мы живем

не для

букетов и багетов.

Мы

дети мостовой,

не дети будуара.

Мы дряхлый шар земной

шатаем,

будоража.

Нас все же любит он

и с нежностью бездонной

дает приют,

как слон,

рассохшийся,

но добрый.

В нас —

мятежей раскат,

восстаний перекаты.

Мы —

дети баррикад.

Мы сами —

баррикады.

Мы грубы и прямы,

строги и настороженны.

Как из булыжин,

мы

из ненависти сложены!

ТРИ МИНУТЫ ПРАВДЫ

Посвящается памяти кубинского

национального героя — Хосе Анто-

нио Эчеварилья. Подпольная клич-

ка его била «Мансана», что по-

испански означает «Яблоко».

Жил паренек по имени Мансана

с глазами родниковой чистоты,

с душой такой же шумной,

как мансарда,

где голуби, гитары и холсты.

Любил он кукурузные початки,

любил бейсбол,

детей,

деревья,

птиц

и в бешеном качании пачанги

нечаянность двух чуд из-под ресниц!

Но в пареньке по имени Мансана,

который на мальчишку был похож,

суровость отчужденная мерцала,

когда он видел ханжество и ложь.

А ложь была на Кубе разодета.

Она по всем паркетам разлилась.

Она в автомобиле президента

сидела,

по-хозяйски развалясь.

Она во всех газетах чушь порола

и, начиная яростно с утра,

порой

перемежаясь

рок-н-роллом,

по радио

орала

в рупора.

И паренек по имени Мансана

не ради славы —

просто ради всех,

чтоб Куба правду все-таки узнала,

решил с друзьями взять радиоцентр.

И вот,

туда ворвавшись с револьвером,

у шансонетки вырвав микрофон,

как голос Кубы, мужество и вера,

стал говорить народу правду он.

Лишь три минуты!

Три минуты только!

И — выстрел...

И — не слышно ничего.

Батистовская пуля стала точкой

в той речи незаконченной его.

И снова рок-н-ролл завыл исправно...

А он,

теперь уже непобедим,

отдавший жизнь за три минуты правды,

лежал с лицом счастливо-молодым...

Я обращаюсь к молодежи мира!

225

Когда страной какой-то правит ложь,

когда газеты врут неутомимо, —

ты помни про Мансану,

молодежь.

Так надо жить —

не развлекаться праздно!

Идти на смерть,

забыв покой,

уют,

но говорить —

хоть три минуты —

правду!

Хоть три минуты!

Пусть потом убьют!

ДОПРОС ПОД БРАМСА

Выл следователь тонкий меломан.

По-своему он к душам подбирался.

Он кости лишь по крайности ломал,

обычно же —

допрашивал под Брамса.

Когда в его модерный кабинет

втолкнули их,

то без вопросов грубых

он предложил «Дайкири» и конфет,

а сам включил, как бы случайно, «Грундиг

И задышал проснувшийся прелюд,

чистейший, как ребенок светлоглазый,

нашедший неожиданный приют

в батистовской тюрьме под Санта-Кларой.

Их было двое.

Мальчик лет семнадцати...

Он быстро верить перестал Христу

и деру дал из мирной семинарии,

предпочитая револьвер —

кресту.

Стоял он,

глядя мрачно, напроломно,

с презрительно надменным холодком,

и лоб его высокий

непокорно

грозил колючим рыжим хохолком.

И девочка...

И тоже — лет семнадцати.

Она —

из мира благочинных бонн,

из мира нудных лекций по семантике

бежала в мир гектографов и бомб.

И отчужденно

в платье белом-белом

она стояла перед подлецом,

и черный дым волос парил над бледным,

голубовато-фресковым лицом.

Но следователь ждал.

Он знал, что музыка,

пуская в ход все волшебство свое,

находит в душах щель —

пусть даже узкую!

и властно проникает сквозь нее.

А там она как полная владычица.

Она в себе приносит целый мир.

Плодами этот мир в ладони тычется,

листвой шумит

и птицами гремит.

В нем отливают лунным плечи,

шеи,

в нем пароходов огоньки горят.

Он —

как самою жизнью искушенье.

И люди жить хотят.

И... говорят.

228

И вдруг заметил следователь:

юноша

на девушку по-странному взглянул,

как будто что-то понял он,

задумавшись,