Катя едет в Сочи. И другие истории о двойниках

В режимных подъездах Дома Чекистов проживал сплошь партийно-советский «верхний этаж» с семьями и прислугой: первый секретарь Уралобкома Иван Кабаков, парторг Уралмаша Авербах и так далее вплоть до Ельцина. Высотный восьмой подъезд был, пожалуй, самым эффектным из всех благодаря головокружительной многоэтажности здания и гранитной рустовке входной группы, превратившей обычный вход в сказочный пещерный проём. Для фасада «небоскрёба», украшенного на уровне 10–11-го этажей балконами-крыльями (теперь их нет), изначально были выбраны цвета чекистской формы – тёмно-серый и белый. Причём белым для пущей графичности решено было выкрасить те самые крылатые балконы, парапет крыши и шахту – так над Свердловском вознёсся сверкающий белый крест! Архитектурно безупречное и политически провальное решение – ведь в те годы в Свердловске, как и по всей стране, боролись с религиозным дурманом. Например, Богоявленский кафедральный собор на Площади 1905 года простоял на своём месте до 1930 года – то есть его снесли уже после того, как в городе появился Дом Чекистов с его дерзким крестом, возмутившим передовую общественность.

Юля Вогулкина прекрасно помнила старый снимок Богоявленского собора: его демонстрировал на одной из экскурсий Паша Зязев. По оплошности держал фото вверх ногами. Вогулкину тогда захлестнули сразу и сочувствие к Паше, и жгучая жалость к этому прекрасному храму: соразмерному городу и совершенно беззащитному.

А белый крест над Свердловском сочли злостной провокацией – на допросы в НКВД вызывали и архитекторов, и маляров, и коменданта новенького Дома. Опасный фасад перекрасили, Антонов тогда буквально чудом избежал ареста, но спустя несколько лет, на волне борьбы со шпионажем, на него был сделан новый подлый донос.

Архитектора успели предупредить, он в спешке покинул город и вернулся в Финляндию. До последних лет своей жизни Антонов считал, что лучшие проекты он выполнил в Свердловске, и мечтал увидеть хотя бы ещё раз свой ненаглядный Дом…

А у тех, кто завидовал «небоскрёбожителям», переминаясь с ноги на ногу по ту сторону кованой ограды, вскоре появился повод для злорадства – или сочувствия. У режимных подъездов Дома Чекистов всё чаще останавливались чёрные «воронки», хозяев забирали одного за другим: расстреливали, ссылали… Осиротевшие семьи выселяли из квартир и перевозили в лучшем случае в убогие бараки на улице Челюскинцев.

Юля делала копии документов, вовсе не выглядевших ветхими: приговоры о расстрелах, постановления о наложении ареста на имущество, слёзные письма вдов, оставшихся без жилья, работы и денег, статьи из «Уральского рабочего» про врагов народа и политических слепцов. У неё заболела голова; пожалуй, хватит на сегодня. Вот и Волков давно уже ёрзает за своим столиком в нетерпении…

Вогулкина вышла из архива с последним ударом часов на площади – как граф Монте-Кристо. Хотелось вымыть руки, а лучше бы – сразу в душ, с головой. И потом позвонить Паше, может, он позовёт её вечером погулять – есть ведь о чём рассказать!

Но вместо того чтобы перейти по светофору на ту сторону проспекта и сесть в трамвай до родного ЖБИ, Юля пошла в другом направлении – будто её тянули за ниточку – и спустилась к пруду. Слева, под бюстом Мамина-Сибиряка, горбились шахматисты и продавцы старых книг. Справа гремели самокатами ребятишки. Вогулкиной казалось, что от неё несёт горькой книжной пылью, она даже понюхала незаметно рукав своей рубашки.

Город наслаждался маем, сияла нежная листва, под ногами хрустели липкие почки. А Юлина ниточка натягивалась всё сильнее.

На Набережной Рабочей Молодёжи целовалась немолодая и некрасивая пара, рядом, как положено в рассказе о двойниках, миловались голуби – один был далматиновый, с поржавевшим горлом. Коротеньким переулком Химиков Юля вышла наконец к высокому серому дому – и уткнулась носом в ограду. На воротах был кодовый замок.

Как назло, никто не выходил из Дома Чекистов и не возвращался; на скамейке в безлюдном дворе сидела мамаша с младенцем на руках, но Вогулкина постеснялась её окликать. С чего бы жильцам пускать в закрытый двор посторонних!

Открылись ворота лишь через полчаса: пропустили на законных основаниях крепко заляпанный грязью «опелёк» и на незаконных – Юлю. Она тут же с деловитым видом направилась к ближайшему подъезду, хотя можно было и не разыгрывать сцену. Вторжение Вогулкиной никого не заинтересовало, мамаша даже головы в её сторону не повернула, а других людей во дворе не наблюдалось. Юля обошла двор по периметру. Рассмотрела неработающий фонтан. Поглазела на окна, гадая, за каким из них покончил с собой в 1937 году обкомовец Константин Пшеницын, ожидавший ареста. И с какой стороны проник во двор неизвестный самоубийца, бросившийся с крыши в 1960-х. Вот так и меняют архитектуру человеческие судьбы! – воскликнул бы, наверное, Паша Зязев. Не меньше чем деревья, бывшие когда-то слабыми крохотками и вымахавшие чуть не до крыш! Как вот эта черёмуха – высоченная, сплошь покрытая белым цветом, она напоминала невесту-перестарка, но благоухала как молодая.