Катя едет в Сочи. И другие истории о двойниках

Стафееву тогда, помнится, поразила удручающая неприглядность обоих – эти в равной степени потёртые мужички выглядели на фоне симпатичной моложавой Тани настолько убого, что Наташа, комнатный специалист по Шекспиру, воскликнула однажды:

– Ты как Титания из «Сна в летнюю ночь!» Влюбляешься в ослиные головы!

Прямолинейная, но при этом нежная сердцем Лилька долго ругала потом Стафееву за бестактность. А вот Таня, кстати, вовсе даже не обиделась – и стала откликаться на Титанию. Правда, не сразу.

В общем, всё это, конечно, прекрасно (хотя и не очень), но непонятно, почему смерть первой свекрови Титании имеет какое-то отношение к Лильке и тем более к Наташе. Ну скончался человек, жаль его, разумеется, царствие небесное и всё такое. Но тут вообще-то первый день долгожданных каникул!

Телефонная связь внезапно установилась такая хорошая, что Лилька на расстоянии уловила Наташино недовольство. Возможно, кстати, что связь была хорошая потому, что Наташа стояла у окна с яблочно-зелёными шторами: здесь всегда хорошо ловит.

– Она оставила Семёну квартиру по завещанию, – сказала Лилька. – Надо срочно освободить помещение, потому что Семён будет делать там ремонт – он уже бригаду нашёл, в праздники это, сама понимаешь…

– И при чём же здесь мы? – Наташа, разумеется, помнила, что единственного сына Титании от всех её мужей и любовников зовут Семёном и что Семён этот лет на шесть от силы моложе самой Стафеевой. Логично, что бабушка завещала квартиру внуку. Да, можно, вяло порадоваться за нового хозяина квартиры – так же вяло поскорбев о кончине хозяйки, – но дальше-то что? Сколько ещё стоять у окна в пижаме?

– При том, что надо помочь Таньке разобрать вещи в квартире. Она отдаёт всё подряд, ничего мне, говорит, из того дома не нужно. Вроде бы свекровь её не любила.

– Не верю, её все любили, – сказала Наташа. – Все свекрови и все мамы любовников.

Это, кстати, было правдой. Титания после расставания с каждой ослиной головой сохраняла милейшие отношения с женщинами, которые произвели её мучителей на свет: навещала в больницах, поздравляла с праздниками, одной даже связала тапочки крючком. Тапочки! Крючком!

А эта вот, значит, не любила.

– Что, прямо сегодня надо ехать? – тоскливо спросила она.

– Да, Наташечка, прямо сегодня. Даю тебе час на кофе с душем, а потом дуй в Митино.

Ещё и в Митино!

– Хорошо начинается Новый год, – ворчала Стафеева, заправляя кровать по линеечке. – Могла бы спросить вначале: может, у тебя планы на сегодня, Наташа? Может, ты хотела спать до вечера, а потом дочитать наконец новый роман Боярышникова, который ни разу не Шекспир, но стоит в плане издательства на март?..

Прозаик Боярышников – это был персональный кошмар Наташи Стафеевой, тоже на свой лад пытавшийся захламить её мир. И мир читателя. И свои собственные тексты.

Конечно же, книги должны и могут быть разными. Боярышников имеет право писать так, как дышит – прерывисто, хрипло и громко. Кого интересует, что редактор Стафеева, рядовая лошадка большого издательского дома, любит просторные тексты, где метафоры отмеряют гомеопатическими горошками на ложках, а прилагательным объявлен последний и решительный бой? Боярышников упрямо впихивал по три прилагательных подряд в каждую фразу – они там ну никак не удерживались, норовили соскользнуть и забыться; но автор бдительно отслеживал все свои «ровные, белые, восхитительные зубы» и «нежные, тёплые, розовые губы, напоминавшие тугой бутон».

Каждую новую книгу Боярышникова ждало ровно то же самое, что предыдущие: громкая презентация, два-три интервью, молчание критиков и минимальные продажи. Но издательство, где трудилась Наташа, терпеливо публиковало его новые опусы – потому что где-то там, наверху, у Боярышникова имелись настолько прочные связи, что ими можно было бы задушить кого-нибудь при надобности: как проводами.

Новый год ещё сам себя не осознал – шли его первые сутки. По пути на автобусную остановку в сей безжалостный час Стафеева встретила только собачников, терпеливо выгуливающих питомцев – почему-то сегодня утром попадались сплошные шпицы.

В автобусе было тоже не сказать чтобы очень людно; странно, что он вообще ходил и пришёл. А в метро Наташа совсем загрустила. Надо было отказать Лильке: что это такое вообще – вытаскивать людей из тёплой постели первого января?

Топоча по переходу, Стафеева вспомнила широкую Лилькину улыбку и пробормотала:

– Где грифель мой? Я это запишу, что можно улыбаться, улыбаться и быть мерзавцем…

Перегоны между станциями в этой части синей ветки Наташа не любила – они были, по её мнению, уж слишком длинными. Было неуютно находиться в туннеле: казалось, что это затянувшийся аттракцион, в котором она согласилась участвовать из глупой отваги. К тому же в вагоне она была одна – никто не хотел ехать сегодня в Митино, у всех нашлись более интересные дела. Даже голос, объявляющий станции, звучал как-то издевательски: следующая станция «Строгино»… «Мякинино»… «Волоколамская»…