Катилинарии. Пеплум. Топливо

– Далее наступил черед явлений. Проще всего было с кипением. Благодаря анионной обратимости мы осуществили перемещение с такой точностью, что нам удалось идеально сварить яйцо всмятку.

– Представляю себе меню по последнем у слову техники: «Закуска: яйца всмятку, сваренные во время битвы при Мариньяно»[14].

– Затем мы научились перемещать огонь, причем в точно определенный момент времени.

– Неопалимая купина – ваших рук дело?

– Пожалуйста, перестаньте паясничать. Что касается извержений вулканов, мы поступили так же, как ученые вашего времени с атомной бомбой: проводили испытания в пустынях. Из-за дефицита энергии нам удалось провести лишь три испытания. Первая попытка была неудачной: город Сен-Пьер погиб из-за ошибки в расчетах. Мы программировали извержение Мон-Пеле[15] на сорок пять веков раньше. Тогда наши машины еще не отличались точностью.

– И вам не стыдно?

– Боюсь, в данном случае не вашей эпохе нас поучать.

– Да вы хоть понимаете, с какой легкостью вы упомянули об этом «небольшом техническом сбое»?

– Да, знаю, в ваше время вся планета лет пятьдесят посыпала бы голову пеплом. Однако задам вам вопрос: что бы это изменило?

– Подумать только, а ведь в моем времени меня считали циничной.

– Циничной, вас? Невинное дитя. Нам пришлось ждать до прошлого года, чтобы добиться результата с точностью 99,99 процента.

– Вы хотите сказать, что все-таки могли погубить население Помпей ни за что? Вы посмели допустить одну сотую процента неудачи и уничтожить город вместе с жителями?

– Вам следовало бы знать, что понятие стопроцентного результата исключено из научной терминологии.

– Как вы дошли до такой нравственной деградации?

– Нравственность – это большое блюдо мяса. Когда его подали к столу, оно было полным. Его передавали из рук в руки по старшинству, и, как обычно бывает, первые положили себе слишком много. Когда блюдо наконец оказалось на дальнем конце стола, оно было пусто. Тогда оскорбленные гости в ярости съели хозяйку дома. И кто в этом виноват?

– Не буду спорить. И все-таки кое-что не дает мне покоя. Почему выбрали именно Помпеи?

– Вы не одобряете наши критерии оценки искусства?

– Нет. Но если уж менять ход истории, почему бы не попробовать совершить что-то более великое? К примеру, предотвратить нацистский геноцид, уничтожив главных зачинщиков.

– По причинам, о которых я не вправе вам говорить, это нас не интересовало.

– «Это нас не интересовало!» Уму непостижимо! «Простите, я стоял рядом с ванной, когда там тонул ваш ребенок, но я не спас его, потому что меня это не интересовало!»

– Неравноценное сравнение. Впрочем, я не имею права это обсуждать.

– Да ваша эпоха просто апогей открытости и гласности.

– Как и ваша. Но мы-то хотя бы не лицемерим.

– Старое доброе лицемерие, как мне тебя не хватает!

– Нам пришлось решать задачи потруднее. Ваш век – век Антигон, опьяненных своим красноречием на службе Добра. Наш век – век Креонтов: уж мы-то, по крайней мере, сумели взять на себя ответственность.

– Валяйте, хвастайтесь!

– Самое смешное, что эта перемена в поведении не повлияла на суть ваших поступков. В вашу эпоху, когда нужно было выбирать между Добром и Красотой, побеждала всегда Красота.

– Вы находите?

– Это очевидно. Я говорю о по-настоящему могущественных людях вашего времени, о богачах. Разве когда-нибудь во время своих престижных аукционов они выставляли на торги лепрозорий? Или аварийную АЭС? Или переполненный сиротский приют?

– Скажете тоже! Кто ж их купит?

– Если вы так хорошо нас понимаете, в чем же вы упрекаете нас?

– Неудивительно, что богачи поступают так, как положено богачам.

– Так не удивляйтесь тому, что люди ответственные поступают так, как подобает людям ответственным. И то, что ценилось в ваше время, ценится до сих пор и будет цениться всегда: во все времена Красота будет приносить больший доход, нежели Добро.

– Доход!

– Вдумайтесь хорошенько. Добро не оставляет ничего материального, то есть ничего вообще, ибо вам известно, что такое людская благодарность. Ничто не забывается быстрее Добра. Хуже того: ничто не проходит так же незаметно, как Добро, поскольку истинное Добро безымянно, а если оно называет свое имя, то перестает быть Добром и становится пропагандой. Красота же может жить вечно: она сама по себе оставляет след. О ней говорят, а также говорят о тех, кто ей служил. Таким образом, Красота и Добро подчиняются двум противоположным законам: Красота тем прекрасней, чем больше о ней говорят, Добро тем хуже, чем больше оно на слуху. Короче говоря, человек ответственный, который посвятил бы себя Добру, сделал бы неверную ставку.

– Да, но ведь о Зле говорят!

– Ну разумеется: Зло приносит еще большие дивиденды, чем Красота. Тот, кто поставил на Зло, удачно вложил капитал. Имена благодетелей вашей эпохи давно забыты, тогда как фамилии Сталина или Муссолини звучат для нас привычно.

– Пусть так. У вас шведские корни. Если бы вашими предками были евреи, вы выбрали бы целью нацистов.

– Вы неправы. Народы дорожат своими предками-мучениками. Такое аристократическое происхождение никто не станет оспаривать.